Constitutional state и русское государство

Ю.С.ПИВОВАРОВ*

CONSTITUTIONAL STATE И РУССКОЕ ГОСУДАРСТВО

В конце XX столетия Россия и русская власть обрели конституционное измерение. Это, конечно, не означает, что тема "конституция и власть" совершенно новая для русского сознания. Но все-таки большую часть века мы прожили вне конституционных рамок. Сегодня уже ни у кого нет сомнений в том, что советские конституции были фикцией и не по их нормам жила страна. Относительно дореволюционного конституционного опыта (1906-1917) можно сказать, что он был в высшей степени важен и полезен. Однако это опыт поколений, давно уже сошедших с исторической сцены. Хотя, конечно, не стоит забывать, что Конституция 1993 г. — в известном смысле — является римейком Основных государственных законов 1906 г. (при этом "отцы" современной русской конституции не знают и не понимают этого).

Как бы там ни было, Россия заново учится жить при и по Конституции. А взаимоотношения у двух этих "сущностей" традиционно непростые. 175 лет назад русские мужики, одетые в солдатские мундиры и ложью выманенные на Сенатскую площадь (следовательно: на каторгу или смерть), кричали: "Да здравствует Конституция!". Они думали, что Конституция — жена великого князя Константина Павловича, (якобы) законного наследника престола. Затем на протяжении почти всего девятнадцатого столетия лучшие русские умы в большинстве своем отвергали идею Основного закона. Как это ни парадоксально, даже русский либерализм был по преимуществу антиконституционным. Разумеется, представители различных мировоззренческих направлений по-разному обосновывали свое "нет" Конституции. Но было и нечто общее, что определяло это негативное отношение: идея Основного закона как такового чужда органике русской политико-правовой культуры. Конституция представлялась отечественному сознанию неким "отвлеченным" построением, под которое механически будут подгонять Россию.

Правда, наряду с этой устойчивой антиконституционной тенденцией, существовала и развивалась иная — тенденция конституционализма. Проигрывая внешне, т.е. не реализуясь и не будучи мейнстримом интеллектуально-политического дискурса, она постепенно набирала силу, множила число сторонников. Более того, различные фрагменты отдельных конституционных планов осуществлялись... Осуществлялись, так сказать, без ссылок на первоисточники.

Но об этом, как, впрочем и о природе (одной) русских конституционализма и антиконституционализма, здесь, в этой работе, мы говорить не будем. Для нас гораздо важнее понять что такое Конституция, ее идея, ее "идеально-типические" характеристики. Без этого нам трудно будет уяснить, отчего у России такие непростые отношения с Конституцией.

Опираясь на воззрения двух классиков социальной мысли ХХ столетия (кстати, антагонистов) — Карла Шмитта и Ганса Кельзена, конспективно изложим "идею" Конституции.

обеспечивает реализацию распределительного. Суть организационного постулата заключается в

Пивоваров Юрий Сергеевич — член-корреспондент РАН, доктор политических наук, директор ИНИОН

том, что власть государства принципиально ограничена — разделена на три ветви. Таким образом становится возможным контроль за госаппаратом.

Это шмиттовско-кельзеновское понимание "идеи" Конституции необходимо дополнить следующим. — Задача Основного закона состоит не только и не столько в "освящении" той или иной властной структуры, а в упорядочении открытого (по своей природе) политического процесса. Видеть в Конституции нормативное закрепление определенной формы правления — значит, обеднять ее содержание. Это — открытая норма, в рамках которой возможна как сегодняшняя политическая система, так и некие другие ее варианты в будущем. "Любая конституция рисует не одну, а множество схем правления, построение которых зависит от расстановки сил в данный момент. Различные политические режимы могут... функционировать в одних и тех же юридических рамках", — писал двадцать лет назад Морис Дюверже2.

Конституция как норма, упорядочивающая политическую жизнь, имеет два измерения. Первое: сила, организующая и регулирующая институциональную систему правления. Второе: регулятор своего собственного изменения, а следовательно, и этой системы. Соответственно, конституционные нормы должны иметь различную степень жесткости. Наиболее жесткие, наиболее трудно изменяемые — это нормы, в наименьшей мере предопределяющие политическую деятельность (например, регулирующие права человека). Самые гибкие — нормы, регулирующие процесс отправления власти, т. е. нормы, в рамках которых совершается выбор в пользу конкретной организационной формулы.

Кроме того, "идеально-типическая" Конституция обязательно закрепляет принцип функционального разделения власти на три ветви. Каждая из которых в большей или меньшей степени соответствует трем сферам жизнедеятельности современного социума: 1) гражданскому строю, т. е. области "субъективного" и гражданского права, личной свободы, частной автономии; 2) административному строю или системе — области централизации и сосредоточения государственной власти, социального обеспечения, авторитарного руководства; 3) конституционному строю, т. е. конституции, понимаемой одновременно и как пространство, в котором происходит самоограничение государственной власти, и как способ этого самоограничения — установление правильного соотношения (и в этом смысле равновесия)

между различными государственными органами. Это — сфера децентрализации власти, ее непосредственного функционального разделения.

В соответствии с таким подходом, орган народного представительства, власть законодательная, корреспондирует с конституционным строем, является главным его выразителем. Исполнительная власть, правительство (government) — с административным строем, а судебная власть — с гражданским (суды-то и существуют прежде всего для того, чтобы защищать субъективные права личности как от посягательств на них других граждан, так и от нарушения их государством).

Весьма удачное, на мой взгляд, определение Конституции дал более 80 лет назад русский юрист Е.Спекторский. По его словам, она "обещает много, но далеко не все. Она не устраняет социальной борьбы, религиозной, классовой и иной. Зато она вводит ее в культурную форму. Она не производит социальных реформ. Зато она создает для них законную возможность. Она вообще не разрешает по существу ни одного общественного вопроса, ибо она устанавливает пути для разрешения всяких общественных вопросов... Она носит ... не столько принципиальный, сколько технический характер. Хорошая конституция — это все равно, что хорошие пути сообщения. Кто заботится о них, тот не спрашивает, почему и зачем едут пассажиры, должны ли они вообще ехать, тот просто старается увеличить число поездов, ускорить их ход, удешевить проезд и т. п. Подобным же образом и конституция формальна. Она стремится всем обеспечить свободу передвижения, слова, веры, участия в государственных делах. И при этом она не читает в сердцах, не справляется об убеждениях, о принадлежности к той или иной партии. Вот почему, в свою очередь, все партии при всей своей борьбе по другим вопросам и могут, и должны сойтись на вопросе о конституции, ибо она гарантирует общечеловеческие блага — свободу и порядок"3.

Таково современное понимание конституции и теснейшим образом связанной с ней формы организации власти — государства. Дело в том, государство есть конкретный, укорененный в определенную историческую эпоху феномен. Сам этот термин возникает в Западной Европе в Новое время (stato, estado, etat, Staat, state — от латинского status). Раньше для обозначения властного устройства использовались другие понятия — polis, res publica, civitas, regnum, imperium и т.д. В XVI-XVII вв. в европейском самосознании и природе европейского социума происходят фундаментальные сдвиги. Реформация, гуманизм, созревание капитализма, возникновение наций, постепенное разрушение сословной организации, рождение идеи прав человека и вообще нового понятия о праве — в определенном смысле все это события одного ряда, свидетельствующие о наступлении принципиально новой эпохи. Государство (state) также "событие" из этого ряда. Оно, повторяю, не есть форма организации власти вообще, но — того типа власти, который характерен для Западной Европы начиная с XVI-XVII столетий (а затем и "дочерних предприятий" фаустовской цивилизации по всему свету).

По поводу происхождения и природы государства очень важные наблюдения были сделаны Карлом Шмиттом. "Государство ... есть в высшей степени единичное, конкретное, обусловленное временем явление, которой следует датировать эпохой с XVI по ХХ столетие христианского эона и которое вышло из этих четырех веков, из Ренессанса, Гуманизма, Реформации и Контрреформации; оно есть нейтрализация конфессиональной гражданской войны, а также специфическое достижение западного рационализма и т.д. Государство есть по преимуществу продукт религиозной гражданской войны, ее преодоление посредством нейтрализации и секуляризации конфессиональных фронтов, т.е. детеологизация"4.

Итак, государство явилось (во многом) и результатом, и способом выхода из полуторастолетнего кровавого конфессионального конфликта. Причем результатом и способом весьма своеобразным. Ни одна из конфессий не одержала победу. Однако не победила и "дружба" между католиками и протестантами. Компромисс был достигнут путем выхода из сферы религиозного. Произошла, по словам К.Шмитта, "детеологизация". Детеологизация сознания и социума. Самоидентификация человека не только по конфессиональному, но и по вообще религиозному принципу уступила место самоидентификации по принципу государственно-политическому (или национально-государственному). Религиозное как таковое вытеснялось из сферы властных отношений. Строилась новая Вселенная — антропоцентричная. Теоцентричный мир был отправлен на свалку истории. State и есть властное измерение антропоцентричной европейской цивилизации последних четырех веков.

Но подчеркнем: Бог не был изгнан из этого brave new world. Он "лишь" перестал быть смысловым центром этого мира... Государство лишь отчасти пришло ему на смену; как мы понимаем, ни о какой полной "смене вех" не может быть и речи. К.Шмитт роняет: "государство: от христианской веры к объективному разуму"5, "Левиафан — смертный Бог, Deus mortalis"6 — "Объективный разум" и "смертный Бог" — два лика нового универсума. За "объективным разумом" стоят европейская наука, Гегель со всей его проблематикой, включая апологию государства, социальные революции и т.д. "Deus mortalis" — это ужас перед неотвратимой бездной смерти ("то вечности жерлом пожрется"), которая открылась после детеологизации мира. Это ужас похотей человеческих, сбросивших державшую их в узде Высшую Волю. Похотей, ведущих к смерти. "Desire of power that ceaseth only in death"7.

Государство и становится "защитой" от этого страха смерти. Фасадом перед ее "лицом". Одновременно государство есть результат страха, охватившего европейцев в холодной неуютности победившего гуманизма. Это позже сентиментализм и романтизм сделают этот мир более теплым и приятным . — И западный конституционализм во многом явится плодом этих (разумеется, и других) коллизий, новаций, "необходимостей". Тот же К.Шмитт фиксирует: ".право на религиозное заблуждение стало основой современного конституционного права"8. То есть конституции рождаются там и тогда, где и когда "религиозное" в социальном отношении становится относительным. Конституционное государство — это примета мировоззренчески релятивистского мира. Но оно не возможно (по сути, а не как прикрытие чего-то иного) в социумах теоцентричных и атеистических.

Constitutional state возникает в обществе посюстороннего консенсуса, где религия — частное внутреннее дело человека. "Выдвинув положение о том, что человек не нуждается в посредниках для общения с Богом, он (Лютер. — Ю.П.) заложил основы европейской демократии, ибо тезис "Каждый сам себе священник" — это и есть демократия"9. В этих словах, часто приводимых мною в различных контекстах, "схвачено" содержание современного Запада

— христианская полисубъектность, полагающая отношения человека с Богом делом сугубо внутренним, личностным, интимным. И потому общественный договор, социальный консенсус строится здесь относительно ценностей "предпоследних" (политических, правовых, экономических и т.д.). Религиозно-метафизическое выведено за пределы социального порядка, выведено за штат (дословно: за Staat, state, etat).

Потому-то главный субъект западных конституций — гражданин, гражданское общество, нация. Последняя является способом, средством, путем интеграции всех элементов гражданского общества в политическое единство — государство. Именно с этой целью (интеграция) нация создает конституцию. — Но в основе всего, скажем об этом еще раз, человек

— гражданин, живущий в секуляризированном, антропоцентричном мире, поделенном на публичную и частную сферы. Это — homo occidentalis...

И еще одна тема, важная для понимания природы constitutional state. Эта тема принципиальной безличности современной государственной власти. К примеру, М.Дюверже называет "правителей" — "слугами", "должностными лицами". По его мнению, государство тем совершеннее (то есть тем больше оно государство), чем государство-"идея", государство-"абстракция" отдельнее, отдаленнее от конкретных носителей власти10.

Другой классик французской политической науки Жорж Бюрдо пишет: "Люди изобрели государство, чтобы не подчиняться другим людям"11. Поначалу они не знали, кто имеет право командовать, а кто нет. И потому пришлось придать власти политическую и правовую форму. "Вместо того, чтобы считать, что власть является личной прерогативой лица, которое ее осуществляет, они разработали форму власти, которая независима от правителей. Эта форма и есть государство"12. Согласно Бюрдо, государство возникает как абстрактный и постоянный носитель власти. По мере развития этого процесса правители все больше и больше предстают в глазах управляемых агентами государства, власть которых носит преходящий

характер. Подобная трансформация (если угодно: эволюция) власти явилась в истории человечества огромным шагом вперед. "В этом смысле идея государства есть одна из тех идей, которые впечатляющим образом демонстрируют интеллектуально-культурный прогресс... Ведь отделение правителя, который командует, от права командовать, позволило подчинить процесс управления заранее оговоренным условиям. В результате стало возможным оградить достоинство управляемых, которому мог наноситься ущерб при прямом подчинении какому-нибудь конкретному человеку"13.

Конституция в смысле Кельзена-Шмитта и нашего Спекторского, в смысле многих других, созвучных им, возможна, т. е. действенна и необходима, только при такой и для такой власти. Конституция является формулой и формой такой власти. Предпосылка (обязательная) конституции — возникновение абстрактно-безличностной власти. Суверенитет должен отделиться от лица-носителя власти, от лица-персонификатора власти.

Надо сказать, что в европейской истории процесс отделения суверенитета от властного лица нередко проходил в форме отделения головы этого лица от его туловища. Карл I Стюарт, Людовик XVI Бурбон. Современный американский исследователь А.Хардинг пишет: "Английская революция показала, что суверенитет, "сосредоточенный" в короле, может находиться и в другом месте. 19 мая 1649 года, в ходе пуританской революции, парламент провозгласил: "народ Англии . постановил быть политическим сообществом и свободным государством и отныне управляться как политическое сообщество и свободное государство высшей властью этой нации — представителями народа в парламенте". Джон Мильтон назвал

ч „14

короля "врагом народа" .

Таким образом, формирование государства (state) проходит обряд инициации — "обрезание" суверенитета в виде головы у монархической власти. Затем эта власть (монархическая) может быть даже восстановлена, но суверенитет к ней уже не вернется. Реставрация не осуществима в принципе. "Не Робеспьер, но Меттерних разбил монаршью корону... Реставрация — это специфический метод уничтожения и разрушения реставрируемого"15. Или: что упало, то пропало.

Но здесь возникает другая тема. Тема обладания суверенитета народом, нацией, гражданским обществом. Или — "представителями народа в парламенте"? Тема представительства. Представительной демократии, парламента и пр. Не будем ее касаться в этой работе. Обозначим лишь то, что без ее решения, ее адекватного понимания проблематика конституционного государства, проблематика власти как state остаются неизученными и неусвоенными.

Теперь же обратимся к России. Специфика ее социокультурного развития отразилась и на особом характере русской власти. Об этом хорошо сказано у Р.Пайпса. "Каждый, кто изучает политические системы незападных обществ, скоро обнаружит, что в них разграничительная линия между суверенитетом и собственностью либо вообще не существует, либо столь расплывчата, что теряет всякий смысл. В условиях первобытного общества власть над людьми сочетается с властью над вещами, и понадобилась чрезвычайно сложная эволюция права и институтов (начавшаяся в Древнем Риме), чтобы она разделилась на власть, отправляемую как суверенитет, и власть, отправляемую как собственность. Мой центральный тезис состоит в том, что в России такое разделение случилось с большим запозданием и приняло весьма несовершенную форму. Россия принадлежит par exellence к той категории государств, которые ... обычно определяют как "вотчинные" (patrimonial). В таких государствах политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права собственности и властитель (властители) является одновременно сувереном государства и его собственников"16.

Конечно, термины "политическая система" и "политическая власть" не вполне корректны при описании обществ незападного типа, конечно, весь этот понятийный аппарат несколько устарел, но в целом и по существу Ричард Пайпс прав. Власть (а именно ее, а не "государство" — state имеет в виду американский исследователь) в России по своей природе вотчинная (патримониальная). На протяжении многих столетий разделительная линия между властью и собственностью почти не проглядывается (это было в Новгороде и Пскове, но

московско-ордынские Даниловичи пожрали этот "ганзеатический" Остланд). Великие князья и цари Московской Руси были действительно в полной мере хозяевами своей страны. Как отмечал Н.Н.Алексеев, "у Петра I, если не совсем, то в значительной степени можно считать ... изжитыми те патримониальные представления о государстве, которые владели старыми московскими князьями. До Петра . в ходячем политическом сознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со

своим домом" .

Это все так, хотя образ Петра в значительной мере "модернизирован". На самом деле власть и представления о ней перестают быть патримониальными лишь в ходе пореформенной (после 1861 года) эволюции российского социума. Да и к 1914 г. власть еще далеко не окончательно потеряла вотчинное измерение. Этот тезис весьма убедительно развивает в своей знаменитой книге В.В.Леонтович. Причем тему патримониального характера власти он напрямую связывает с темой конституции. — "Я неоднократно подчеркивал, что считаю неправильным называть Конституцию 23 апреля 1906 г. лже-конституцией. Но если бы даже можно было так ее определить, то уж во всяком случае не потому, что в России не было парламентского строя или не было всеобщего голосования, и не потому, что царь не присягал на Конституции, а только потому, что конституционный строй в России не был основан на развитом гражданском строе, который вообще всегда является необходимой основой для всякой либеральной конституции. (А настоящая конституция ведь по сути своей не может быть не либеральной.) Как раз неразвитость гражданского строя, гражданской свободы и повела к исчезновению политической свободы, к крушению конституционного строя в России"18.

Под "неразвитостью гражданского строя" ученый-эмигрант полагал то обстоятельство, что к началу Первой мировой войны еще не был закончен "процесс распространения на крестьян гражданского строя" (в крестьянской стране!). Или, иными словами, "не был превзойден старомосковский принцип верховной собственности государства на землю"19.

Следовательно, к 1917 г. у нас еще не было закончено строительство, формирование государства в смысле "state" (хотя прогресс очевиден). В немецкой науке той эпохи по отношению к России применялась такая квалификация: "конституционная монархия, под самодержавным царем". В этом определении очень важна разделительная запятая, устанавливающая подлинную властную иерархию (очень странную для западного сознания) в поздней петербургской империи.

Кстати, вотчинный характер самодержавия (русской власти), его принципиальную несовместимость с частной собственностью на землю, и — по логике вещей — с утверждением в России гражданского строя (гражданского общества), а на его фундаменте — конституционного государства, очень глубоко понимал Л.Н.Толстой. В августе 1865 г. ему приснился сон (по гениальной пронзительности напоминающий сны Декарта), содержание которого он зафиксировал в записной книжке: "Всемирно-народная задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства без поземельной собственности. "La propriété c&est le vol"20 останется большей истиной, чем истина английской конституции, до тех пор, пока будет существовать род людской. Это истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда (т. е. частную собственность вообще, как институт. — Ю.П.) и ... собственность поземельную (частную на землю. — Ю.П.). Эта истина не есть мечта — она факт, выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. Эту истину понимает одинаково ученый русский и мужик. Эта идея имеет будущность. Русская революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности. Самодержавие не мешает, а способствует этому порядку вещей (выделено мною. — Ю.П.)"21.

Самый органический русский гений с непревзойденной точностью выразил то, что сложилось в ходе тысячелетней русской истории. Он дал почти математическое соотношение власти — собственности — конституции по-русски. И объяснил причины мощного

антиконституционализма русской мысли. Особенно той ее части, которая, подобно Льву Николаевичу, имела абсолютный слух на "русское". — В очередной раз поражаешься, как же прав был В.И.Ленин с его "зеркалом русской революции". Эта революция полностью подтвердила предчувствия Толстого...

Но не только, конечно, патримониальный характер власти и соответствующий тип ее понимания стали преградой на пути укоренения у нас конституционализма. Можно назвать еще целый ряд природных черт русской власти, которые также препятствовали формированию конституционной государственности.

К ним относятся унаследованная от Византии модель взаимоотношений государства и церкви по типу симфонии. Эта модель не предполагала никакого ограничения или разделения светской власти. В отличие, скажем, от модели "двух мечей" (папы и императора), господствовавшей в средневековой Европе. Там церковная и светская власть были разделены изначально (в том числе — и это немаловажно — они были отделены друг от друга и географически) и тем самым были ограничены сферы их компетенций. "Два меча" — это уже, хоть и интенционально, начало плюрализма.

Далее, тягловый характер русского социума. Если на Западе сословия отличались друг от друга объемом и типом повинностей и свобод, то у нас — только повинностей (тягла). Следовательно, проблематика автономии индивида, прав человека возникнуть здесь не могла. Как впрочем и основы для формирования правового государства. Вместо Rechtsstaat строится "государство правды", которое, по словам евразийца М.Шахматова, проникнуто стремлением "соблюсти изначальную истину, покорить человеческую волю, человеческое "самоподчинение" религиозно-государственной правде"22. В идеале "государство правды" есть подчинение "государства началу вечности". Первостепенное значение для него имеет "вопрос о преемстве благодати от Бога". Цель "государства правды" — спасение душ подданных, защита чистоты православия. "Государство правды" — институт не только и не столько внешний, но "внутри нас есть"23. П.Б.Струве весьма удачно квалифицировал это государство как литургическое.

В принципе нет ничего специфического в том, что на определенных этапах своего развития русская власть имела яркое и глубокое религиозное измерение. Это знала и Европа. Своеобразие заключено в категории "правда", которая — до известной степени — подменила у нас "право". И заблокировала на столетия возможность его появления (речь идет о "праве" в европейском смысле слова; "русское право" существовало, но содержательно это был иной феномен). Ведь "правда", как еще в XI в. учил митрополит Иларион, есть и истина, и добродетель, и справедливость, и закон. Религиозно-нравственное начало растворяет в себе начало юридическое. Или, точнее, — не дает этому последнему кристаллизоваться.

Созданная на обломках Святой Руси петербургская империя также была сущностно враждебна идее конституционализма. Полицейское государство, регламентирующее государство, воспитательная диктатура — так называют устройство послепетровской власти. Но еще это государство было "оформлением", формой, которая стягивала распавшуюся на две субкультуры страну24. Такая форма оказалась неизбежно деспотической. Однако в деспотизме новой государственности таились и сила репрессивно-подавляющая, охранительно-удерживающая, и сила просвещеннически-реформистская, прогрессистски-революционаристская (недаром Пушкин скажет, что "все Романовы — революционеры"). То есть отечественная государственность XVIII-XIX столетий имела принципиально двуосновный характер. В определенном отношении все цари-императоры были папой и Лютером в одном лице.

Важно подчеркнуть: обе эти силы, как правило, реализовывали себя деспотически, насильственно. И реформы, и контрреформы, и прямая реакция, и действия, смахивающие на "крутую" революцию, все это осуществлялось именно так (за некоторыми, разумеется, исключениями). Причем речь идет не о властных технологиях, а о самом характере власти. Не о насилии "внешнем", но — сущностном. Не о том, в белых ли перчатках и "бархатно" действует власть, или, напротив, ведет себя так, словно ведет боевые действия.

Да, русская власть после Петра была одновременно и папой, и Лютером. И в этом коренилось страшное ее противоречие. Однако было нечто, в значительной мере это противоречие "снимающее". Это "нечто" — та самая изначальная природа власти. Насильственно-деспотическая. Она и позволяла Романовым быть то Лютером, то папой. Позволяла быть функциональным Лютером, и функциональным папой. Все зависело от того, кем для самосохранения и господства надо было быть в данный момент. Какую стратегию избрать. Стратегию Сперанского или Аракчеева?

Исторически известно несколько вариантов. После реакционного царствования наступает реформистское, и наоборот. В рамках одного и того же царствования "период Сперанского" сменяется "периодом Аракчеева" (а вот наоборот не бывало; но бывало в такой последовательности: "Сперанский" — "Аракчеев" — "Сперанский"). А при Александре III весьма органично уживались Витте и Победоносцев. — Вообще-то все эти "варианты" и "стратегии" носят скорее идеально-типический, типологический характер. В реальной жизни все было сложнее, перемешаннее, хаотичнее.

И все-таки до конца — в силу целого ряда причин, о которых в этой работе мы говорить не будем — эта изначальная природа власти это ее же коренное противоречие не "снимала". Так и оставались Романовы о двух лицах, а монархическая государственность их — двуосновной.

Соответственно и идеологии, с изобилием возникавшие в русском обществе в XIX в. — славянофильство, официальная народность, западничество, шестидесятничество, почвенничество, либерализм, народничество и т.д. — самоопределялись во многом в процессе выработки отношения к этому типу государственности. Т. е. идентичность приверженцев той или иной идеологии строилась на особом, лишь им присущим восприятии власти. Но при особости отношения все эти идеологии можно разделить на две группы. Те, кто относился к первой принимали лишь одну (для нас сейчас не важно, какую) "компоненту" двусложного петербургского самодержавия, ее хотели совершенствовать, а другую — отменить. Идеологии, входившие во вторую группу, вообще отрицали этот тип государственности.

Результатом всего этого — и типа власти, и типов ее осмысления, и многого другого, о чем в этой статье не сказано — и явилась весьма своеобразная Конституция 1906 г. Она была компромиссом различных элитных групп именно по поводу власти. Но не консенсусом относительно прав человека, который, как уже отмечалось, лежит в основе западных либеральных конституций. Причем подчеркиваем: основные государственные законы 23 апреля 1906 г. суть компромисс, а не консенсус. Последний-то как раз и не был достигнут, заключен. Но все это станет темой следующей моей работы.