Спросить
Войти

Г.П. Федотов. Стихи духовные: Русская народная вера по духовным стихам

Автор: Л. А. Боброва

Г.П.ФЕДОТОВ

СТИХИ ДУХОВНЫЕ: РУССКАЯ НАРОДНАЯ ВЕРА ПО ДУХОВНЫМ СТИХАМ Вступ. ст. Толстого Н.И.; Послесл. Никитиной С.Е.; Подгот. текста и коммент. Топоркова А.Л. — М.: Прогресс: Гнозис, 1991. — 192 с. - (Традиц. духов. культура славян: Из истории

изучения).

Книга "Стихи духовные" выдающегося русского историка и религиозного мыслителя Георгия Петровича Федотова впервые была опубликована в 1935 г. в Париже. В аннотации к настоящему переизданию книги отмечается, что проведенное Федотовым исследование мировоззренческой стороны духовных стихов дает картину русской народной версии православия. Духовные стихи "являются самым высоким художественным выражением в слове народной веры. То, чем трагедия была для религиозной стихии эллинства, тем был духовный стих для русской религиозной стихии: самым глубоким, самым проникновенным, самым мучительным ее выражением" (с.124). Носителями этой трагической религии являются "близкие к церкви слои народной полуинтеллигенции. В них больше, чем в других, широких, но поверхностных, говорит религиозный гений нации. Многие из духовных стихов должны, по мнению Федотова, остаться среди высших созданий христианской поэзии" (с. 119).

Духовными стихами в русской народной словесности называются песни, в основном эпические, на религиозные сюжеты. Сложенные в тоническом размере русского "былинного" эпоса чисто народные стихи резко отличаются от былин не только содержанием, но также словарем и всем эпическим клише. Вопрос об их древности до конца не решен, для поставленной цели достаточно признать, что "духовный стих сложился в допетровской Руси и представляет уцелевший обломок московской культуры" (с. 13). При анализе русской религиозности по этому источнику следует иметь в виду профессиональный характер певцов-сказителей. При всей значительности искажения ими христианских элементов уровень религиозных знаний авторов песен должен был быть выше, чем в близкой к язычеству глубине народной массы. Между нею и церковью духовные певцы выступают посредниками, переводя на народный язык то, что более всего поражает их воображение в византийско-московском книжном фонде православия. С социальным статусом бродячих певцов, живущих подаянием, связан их социальный идеал нищенства и бедности, который, хотя и является общенародным и даже общехристианским достоянием, трактуется в стихах с особой любовью (стихи о Лазаре и о Вознесении). Вместе с тем деформация церковной традиции могла быть вызвана и законами художественного творчества, подчинением особому видению певца или просто требованиям ритма и звуковой гармонии. В стихе сказитель дерзает на то, что в прозе он сам не сказал бы никогда, поэтому образ должен быть истолкован в связи со всеми родственными ему ассоциациями. В своих лучших образцах духовные стихи достигают потрясающей силы. И здесь мы имеем дело с произведениями, в которых "сквозь личную и социальную природу художника зримо проступает гений нации" (с.16). Делая необходимые оговорки, мы можем с большим правом, чем в созданиях великих писателей XIX в., искать в духовных стихах "выражение глубочайших подсознательных стихий религиозной души русского народа" (там же), поскольку имеем дело с устойчивой многовековой школой, которая не знает, подобно литературе образованной интеллигенции, трагического раздвоения между религией и культурой.

Темы для духовной поэзии даны библейской, житийной и апокрифической литературой, сказалось влияние литургики и иконописи. Наиболее редко используется Священное Писание, что неудивительно по отношению к ветхозаветным темам, но трудно совместимо с обычным представлением о влиянии Евангелия на русскую религиозность. Любимейший стих об убогом Лазаре не основан непосредственно на евангельском тексте. В выборе сюжетов обнаруживаются

определенные пристрастия. Чаще всего это стих о страданиях героя. Особенно любимы два типа страдальцев: юные страстотерпцы (этому есть параллели в истории канонизации русских святых Бориса и Глеба) и страдалицы-матери Рахиль, Милостливая жена, Богородица. Обзор излюбленных сюжетов показывает, что "наряду с космологическим и эсхатологическим интересом (Голубиная книга, Страшный Суд) тема безвинного страдания стоит в центре религиозного внимания певца" (с.23).

В народном богословии русских стихов иерархия небесного мира не совпадает с церковной. Основную группу божественных имен народной религии составляют Христос, Богородица и Троица, причем понимание Пресвятой Троицы далеко от ясности, и она скорее кажется иерархически подчиненной Христу и Богоматери:

А я верую веру самому Христу, Царю небесному, Его Матери Пресвятой Богородице, Святой Троице неразделимой.

Конечно, понятие о Троице как о Трех Божественных Ипостасях не исчезает, однако отчетливо прослеживается тенденция народно-поэтической деформации, приводящая Бога-Отца (Саваофа) и Святого Духа к единству божественного лица Христа. Дух Святой делается Духом Христовым, а в отношении к Отцу Христос нигде не показан: не посылается Им и не молится Ему. В отличие от Бога-Отца, Дух Святый именуется часто как одна из любимейших небесных сил или иногда как символ небесной силы вообще, однако при всем разнообразии значений этого имени в народной пневматологии оно не связано с триадологией.

В формуле божественных имен отмечается частая передвижка Троицы на второе или третье место и тесная связь Ее с именем Богородицы, за которым оно обычно следует. Отсюда напрашивается вывод о богородичном понимании Троицы. Слово "Троица", воспринятое вне своего числового смысла, должно было звучать как имя женской божественной сущности и вступить в ассоциацию с именем Богоматери. И действительно, бессознательный процесс ассоциативного художественного творчества поэта раскрывает то, что лежит в подсознательной глубине народной души, в случае с Троицей — религиозную потребность в поклонении божественному материнскому началу. Так анализ народной Троицы показывает, что в ней за троичным именем неожиданно скрывается "скорее основная религиозная двоица — мужского и женского божественных начал — Христа и Богоматери" (с .32).

Понимание Христа в народной поэзии неизбежно приближается, если использовать богословский термин, к монархианству: постоянный эпитет Христа — "Царь Небесный". Чувствуется влияние на народную христологию иконописного лика Вседержителя (Пантократора), который был господствующим на Руси, как и в Греции, изображением Спасителя. В антропоморфическом образе стиха о "Голубиной книге" рисуется явно иконописный лик Вседержителя:

Солнце красное от лица Божия...

Зори белыя (или "звезды частыя") от очей Божиих... Ночи темныя от дум Господних...

Дожди сильные от мыслей Божиих... Роса утренняя, роса вечерняя

(или "дробен дождик") От слез Его, самого Христа.

Певец не останавливается на человеческой природе и ее немощи во Христе, его "богословие" явно эфесское, св. Кирилла Александрийского, а не халкидонское. Св. Кирилл учил, что Бог, даже в том случае, когда снизошел до человеческой природы и сделался, таким образом, плотию, не перестал быть Богом; что он, сделавшись человеком, все равно остается сам по себе Богом, притом Богом абсолютным, вечно и неизменно тождественным. Редкость сюжетов из земной жизни Спасителя объясняется не столько незнанием Евангелия, сколько религиозным страхом, препятствующим останавливаться на земной жизни воплотившегося Бога. Голгофа же дана в народном сознании сквозь страдания Богоматери:

А чадо мое, Бог, Царь Небесный!

А напрасную муку принимает, А безвинную кровь святу проливает.

Певец, который не смеет пристально вглядываться в страдания Христовы (здесь все отличие от западного христианства) и не позволяет прибавлять от себя ничего к евангельским орудиям страстей, не боится гиперболизма своей фантазии, когда нужно подчеркнуть

божественную мощь Христа в Его смерти. Лишь в небольшой группе стихов о распятии Христос объясняет матери смысл своей "живоносной смерти":

Не плачь. Мать Моя Пресвятая: Эта ли мука — вам живот вечный,

А верным до раю ли спасение, А грешным душам на вечную муку!

Дело спасения остается обоюдоострым. Для спасающихся оно зависит от веры. Другой вариант делает его зависимым от покаяния, которое здесь представляется единственным плодом Господних страданий:

Со страхом мы, братие, восплачемся: Мучения — страдания Исуса Христа. Восплачемся на всяк день и покаемся,

И Господь услышит покаяние, За что и нам дарует Царствие Свое, Радости и веселию не будет конца.

Народных песен о воскресении нет. Имеющиеся стихи явно книжного содержания или же западного происхождения. Праздник же Вознесения оставил большой след в духовных стихах. Это произошло, вероятно, потому, что в народном сознании он сливается с Воскресением. В скорбной поэзии страстей и, может быть, во всей вообще духовной поэзии народа воскресение Христово (если связывать с ним и будущее блаженство праведных) — единственный луч радости:

Меня ради солнце воссияет, Небо и земля возрадуются, И весь мир на земли возвеселится, Дождавшись Христова Воскресенья.

В поэзии живут два представления: о Христе небесном и Христе погребенном, причем второй образ является очень устойчивым и чаще всего встречается в стихах об Иерусалиме. Народ не хочет примириться с пустотой гробницы Христовой — величайшей святыни этого города:

Стоит гробница на воздусех белокаменна, Почивают мощи самого Христа, царя небесного.

Идущая вразрез с основным догматом христианства такая апокрифическая черта выражает, видимо, то, что народ более дорожит осязательной материальной святыней, телом Христа на земле, чем торжеством Воскресения (Вознесения), уносящим Христа с земли на небо (с.47). Раздвоение Христа вполне согласуется с посмертной жизнью святых, пребывающих одновременно и в раке своих мощей, и на небесах; певец не противоречит здесь своей вере в воскресение. Вся тоска страдающего человечества, все умиление перед миром божественным -чувства, сдерживаемые из религиозного страха перед Христом, прокладывают себе дорогу в почитании Богоматери. Для нее певец находит самые нежные и ласковые слова:

Мать моя - Матушка Мария, Пречистая Дева, Пресвятая, Свет Мати Мария, Пресвятая Богородица, Солнце красное, Пречистая голубица, Мати Божжа, Богородица, Скорая помощница, Теплая заступница, Заступи, спаси и помилуй...

Символы Ее райски космичны и сохраняют общее впечатление природной красоты. Только Ее молитва спасает мир от гибели за грехи. Среди этого общего промысла о мире выделяется малый круг промысла, Ей свойственный и отчасти связанный с малой эсхатологией, с отшествием праведных душ:

Тогда сойдет с небес Пресвятая Богородица, Возмет душу на руцы, Вознесет в царствие небесное.

Так в "Дмитровской Субботе" Богородица сама представляется поющей панихиды за упокой павших на поле Куликовом:

По тому ль полю Куликову Ходит сама Мать Пресвятая Богородица, А за ней апостоли Господни Архангели-ангели святыи... Отпевают они мощи православных, Кадит на них сама Мать Пресвятая Богородица.

Другой круг промыслительного дела связан с Ее достоинством как Матери и Девы: это охрана целомудрия (особенно запрет бранных слов и суровое отношение к пьянству):

Пьяница матерным словом сквернится... Он и не мать бранет и ругает... Пресвятую Богородицу порицает...

Это не просто грех против целомудрия — против "девства", это грех против божественного материнства, т. е. самого сердца народной религиозности. В самом деле, Богородица не только Божия Мать, но и Мать вообще, общая наша мать ("мать богов и людей") (с.56).

Ангельский бесплотный мир отражен в стихах очень слабо, они мало связаны с человеком. Церковное предание отмечает их чудесное, райское пение. Духовный стих на этой основе говорит об ангельском пении, херувимских стихах. Наиболее часто встречаются два имени из ангельской иерархии — Гавриил-Благовестник и Михаил-Архангел.

Близких к себе небожителей (помощников и утешителей) народ видит в святых, о которых слагает свои лучшие стихи. Но в большинстве этих агиологических стихов повествуется о земных подвигах святых, и "здесь мы знакомимся с религиозным и нравственным идеалом народа" (с.60). Так, Димитрий Солунский для древнерусских людей был учителем любви к родине. Круг особо чтимых святых лучше выявляется на материале сказочного и обрядового фольклора, поскольку в духовных стихах многие воспеваются за свою жалостливую судьбу, а не за чудотворную мощь (например, Алексей человек Божий или Иосаф-царевич).

Русскую народную религиозность Г.П.Федотов называет софийной, поскольку в ней неразрывно связан божественный и природный миры. Мир, божественный по своему происхождению, вторично освящен или обожен, т. е. поднят на высшую ступень божественности, с воплощением Христа. В христианском космосе отдельные элементы его освящаются благодаря особому отношению к земной жизни Христа или Богородицы. Это отношение сообщает новый иерархический порядок элементам мироздания, о котором повествует та же "Голубиная книга":

Кипарис древа всем древам мати, На нем роспят был сам Исус Христос. На белом Латыре на камени Беседовал да опочив держал Сам Исус Христос Царь Небесный... Потому бел Латырь камень каменям мати. Иордан река всем рекам мати... Фавор (или Сион) гора всем горам мати...

Легко заметить тенденцию певцов посвящать Богоматери все новые и новые элементы мироздания, которые исконно были связаны с иными небесными силами.

Стих дает и свое объяснение расстройству природного мира. Он связывает его не с грехом Адама, а с идолопоклонством, которому подпал не только человек, но и вся тварь:

Уж вы ой еси да все темны леса! Вы не веруйте да бесу-дьяволу; Вы поверуйте да самому Христу.

Расстройство мира поверхностно: оно захватывает земную кору — горы, леса, реки, — но не самое тело земли. Под нечистью, покрывающей ее, земля остается неповрежденной, — если не девственной, то матерински чистой. Среди всего космоса она образует особое, глубинное средоточие, с которым связана самая сердцевина народной религиозности.

В греческом православии царь-космос, изображавшийся под апостолами на иконе Пятидесятницы, персонифицировал мир. Этому образу, "мужескому и царственному", соответствует русский женский образ матери—земли, постоянный эпитет которой — "сырая":

Мать сыра-земля, хлебородница.

Христианизируясь, подчиняясь закону аскезы, мать-земля превращается в пустыню — девственную мать, спасаться в которую идет младой царевич Иосаф:

Научи меня, мать пустыня, Как Божью волю творити, Достави меня, пустыня, К своему небесному царствию.

Похвала пустыне является одной из очень древних тем монашеской литературы Востока и Запада. Но ее развитие в русском стихе подчеркивает особые интимные черты в отношении русского народа к красоте земли. Действительно, красота пустыни — главная тема стиха, который так и начинается в некоторых вариантах:

Стояла мать прекрасная пустыня.

Красота пустыни безгрешна; она сродни ангельскому миру:

Тебя, матерь пустыня, Все архангелы хвалят... Во тебе, матерь пустыня, Предтечий пребывает.

Несомненно, что, говоря о материнской красоте, певец имеет перед собой иконописный образ Богоматери, византийско-русский,

т. е. отвлеченный от девственной прелести и даже юности. Все это возвращает к исходной точке: красота мира для русского певца дана не в соблазнах для страстных сил, а в бесстрастном умилении, утешительном и спасительном, но как бы сквозь благодатные слезы.

Райское состояние пустынника только оттеняет суровость его телесной аскезы. Житие в пустыне жестокое:

Тут едят гнилую колоду, А пьют воду болотну.

Мать-земля, кормилица и утешительница, является и хранительницей нравственной правды. Грехи людей оскорбляют ее, ложатся на нее невыносимой тяжестью:

Как расплачется и растужится Мать сыра-земля перед Господом: Тяжело-то мне, Господи, под людьми стоять, Тяжелей того - людей держать, Людей грешныих, беззаконныих.

О силе сознания греховности свидетельствует безропотное приятие тяжелой земной доли как заслуженной. Моральный кодекс, данный в духовной поэзии, слагается из трех частей: 1) закон родовой жизни и матери-земли, отголосок древней натуралистической религии предков; 2) ритуальный закон церкви и 3) христианский закон любви.

Милостыня проходит красной чертой сквозь все формулировки морального закона. Без милостыни нельзя представить себе русского пути спасения:

Души спасти постом и молитвою. В рай войти святой милостыней.

Особое, русско-народное, выражение христианский идеал получает в социальной жизни. При всем своем историческом пессимизме народный певец обнаруживает весьма чуткую социальную совесть. Он остро чувствует неправду общественную, мирскую, классовые грехи богатых и бедных. В этой сфере жизни любовь-милосердие соединяется со справедливостью в одно понятие правды. Грех против правды — это столько же жестокость, как и обман и беззаконие. Социальный грех бедных выражается в нарушении общинной справедливости, в неправедном разделе земли, в захвате чужой доли. Грешная душа кается:

Не по-праведному земли разделивала: Я межу через межу перекладывала... С чужой нивы земли украдывала...

Не по-праведному покосы я разделивала, Вешку за вешку позатаркивала, Чужую полосу позакашивала.

Души спаси постом и молитвой, В рай войти связи святой милостыней.

Жадность, несомненно, глубоко противна нравственному чувству народа. Но, кроме того, этот порок лежит в основе социальной неправды; это грех против равенства, к которому народ столь чувствителен.

В горькой притче о Правде и Кривде, которой завершается космология "Голубиной книги", выразился основной опыт социальной философии народа:

Правда Кривду переспорила, Правда пошла к Богу на небо, К самому Христу, Царю Небесному, Осталась Кривда на сырой земле.

Церковь сама по себе является религиозной ценностью, которую народ живо и сильно чувствует, даже не умея назвать ее. Но слово "церковь" никогда не употребляется в стихах в богословском смысле, но всегда в конкретном смысле храма. Признакам понятия Церкви по его внутреннему звучанию удовлетворяет другое слово, не церковное ни по форме, ни по происхождению — "Русь", или "святая Русь", которое употребляется не только в национальном, но и вселенском значении: "Русь там, где истинная вера" (с.96).

Однако это полное слияние Церкви и государства в народном сознании, при котором эпитет "святая" ("светлая"), прилагаемый к русской земле, по существу относится к христианской Церкви, не соблазняет певца на идеализацию русского царства. Оно для него отнюдь не является государством правды. Напротив, то торжество кривды на земле, которое составляет основной фон социальной философии певца, рисуется им в чертах, заимствованных из русского общественного строя.

Народный идеал христианского подвижничества формировался образами и житиями святых. Стихи о святых условно делятся на циклы о героях (христианских богатырях) и аскетах. Народ и в святых воинах чтит прежде всего страдальцев, так как страдание лежит в основе подвига. Подвиги аскетов названы в стихах "трудничеством", "трудом"; и в этом случае терпение и труд, а не героизм телесной аскезы являются мерой святости. В вольном унижении святого угадывается отражение кенозиса Христа, и здесь ключ к пониманию народной религиозности; "народ отвращает взоры от страданий распятого Господа, но лишь для того, чтобы искать этого кенозиса и этих страданий, разлитых повсюду в человеческой жизни" (с.103). Через религию святых, повторяющих всего более кенотический путь Христа, нравственность Евангелия усваивается целиком. Ложные христология и страх делают, однако, ущербными "религию Иисуса"; "народ, от всего сердца принявший от Христа закон милосердия, плохо верит в Его милосердие" (с. 104).

В стихах о Страшном Суде между малой и большой эсхатологией (посмертным судом над каждой душой и общим судом) есть тесная связь, многие темы и "словесный аппарат" — перечни мук и грехов у той и другой совпадают. Деталь, обнажающая сокровенные корни народной религии, проникла в стих о Страшном Суде: осужденные грешники, оставленные небесной Матерью, проклиная родных матерей, в последнем отчаянии тянутся к третьей матери, "ко сырой земле". В стихах поется об осуждении не за отсутствие веры, а за скудость добрых дел; этот конец лишает всю эсхатологию примирительного смысла, делает ее источником не удовлетворения, а безвыходного ужаса, не знающего искупления. Такой суд не разрешает земной трагедии, но продолжает ее в вечности, и мрачный свет оттуда, "из предвкушения этой вечности... сгущает мрачность земной жизни, образуя неиссякаемый, метафизический источник страдания" (с.116).

Завершая исследование, Г.П.Федотов делает вывод, что поэтические ответы народного богословия на основные вопросы христианства отличаются внутренней непротиворечивостью, а школа духовных певцов — хранительница этой традиции — характеризуется органическим единством, в отличие от разделившейся на различные направления религиозной мысли русского народа.

Л.А.Боброва

Другие работы в данной теме:
Контакты
Обратная связь
support@uchimsya.com
Учимся
Общая информация
Разделы
Тесты