Интенциональность и язык: тезис Брентано или миф о Джонсе?

ЭПИСТЕМОЛОГИЯ ФИЛОСОФИЯ НАУКИ • 2011 • Т. XXX • № 4

ТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ И ЯЗЫК: ТЕЗИС БРЕНТАНО ИЛИ МИФ О ДЖОНСЕ?

Г.С. РОГОНЯН

Предлагаемая вниманию читателей переписка двух американских философов - Уилфрида Селларса (1912-1989) и Родерика Чи-золма (1916-1999), опубликованная в 1958 г. во втором томе «Minnesota Studies in the Philosophy of Science»1, может служить хорошей иллюстрацией столкновения двух доминирующих сегодня взглядов на соотношение языка и интенциональности. Обмен письмами произошел незадолго до публикации в 1956 г. теперь уже широко известного эссе Селларса «Эмпиризм и философия сознания»2. Без преувеличения можно сказать, что данная переписка позволяет проследить, как будет выстраиваться основная интрига в эпистемологии и философии сознания второй половины XX - начала XXI в.3 Помимо того, что дискуссия в этих письмах может помочь в прояснении проблем современной философии сознания, эти письма интересны и как исторический документ, который фиксирует начало нового этапа в развитии аналитической философии в 1950-х гг. Поэтому стоит сказать несколько слов о теоретических предпосылках обоих философов, которые присутствуют в переписке в сжатом виде, поскольку авторы стремились скорее обозначить и прояснить свои позиции, нежели обосновать их.

Родерик Чизолм в эпистемологии придерживался интерналист-ской точки зрения, предполагающей принципиальную возможность непосредственного доступа в акте рефлексии к состояниям собственного сознания. Такая интроспекция позволяет выработать общие эпи1 Minnesota Studies in the Philosophy of Science. Minneapolis : University of Minnesota Press, 1958. Vol. 2. P. 521-539.

Г.С. РОГОНЯН

стемологические принципы, не опираясь ни на что внешнее по отношению к сознанию самого исследователя, в том числе и на данные эмпирических наук. В каком-то смысле это разновидность картезианства с его акцентом на автономности эпистемологии по отношению к любым научным и повседневным познавательным практикам.

Одним из программных пунктов интернализма Чизолма является его попытка обосновать «тезис Брентано», который сводится к утверждению, что интенциональным статусом обладают не только мысли, например о кентаврах или единорогах, но и вообще все психические феномены (и, следовательно, все объекты нашей мысли, как вымышленные, так и вполне реальные). Причем ни один физический феномен не обладает подобным свойством. Отсюда следует:

Обосновать «тезис Брентано» должна была теория интенциональ-ных предложений, сформулированная Чизолмом в статье «Предложения об убеждениях». Селларс поместил эту статью в начале публикации их переписки, дабы немного прояснить контекст дискуссии4. Чи-золм формулирует в ней «тезис Брентано» следующим образом: «Нам не обязательно использовать интенциональный язык, когда мы описываем непсихологические, или "физические", феномены... все, что мы о них знаем, или думаем, мы можем выразить с помощью языка, который не является интенциональным. когда же мы хотим описать именно психологические феномены. мы должны использовать интенцио-нальный язык или. словарь, в котором обычно не нуждаемся, когда описываем непсихологические, или "физические", феномены»5.

В качестве обоснования «тезиса Брентано» Чизолм приводит примеры автономности интенционального языка от любых других способов высказывания. В частности, одной из рассматриваемых попыток редукции интенционального языка, против которой выступал Чизолм, является лингвистический бихевиоризм Райла. Исходя из этого Чизолм утверждает, что, например, предложение «Немецкое

слово Riese означает гигантский» говорит не только о том, как и по

отношению к чему применяется это слово, но и о том, что люди при этом знают, во что верят или считают гигантским6. Поэтому интен4 Minnesota Studies in the Philosophy of Science. 1958. Vol. 2. P. 510-520.

ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ и язык

циональность сознания не сводима к описаниям лингвистически «внешнего» поведения.

Селларс напротив выступает против эпистемологического фундаментализма, одной из версий которого является интернализм Чи-золма. Ставшая уже хрестоматийной критика Селларсом «мифа данности» заключается в том, что чувственные данные и впечатления не только не являются особого рода знанием (как полагали представители эмпиризма), но и в принципе не являются фундаментом для какого бы то ни было знания. Иными словами, они не являются теми «молчаливыми» и самодостаточными невербальными эпизодами нашего восприятия, к которым могут быть сведены все виды знания. Селларс считает, что знание может иметь только концептуальный характер. Однако наличие у нас понятий и концептуально-структурированного знания возможно только как результат включенности в социальные языковые практики. Это означает, что интроспекция состояний своего сознания имеет дело не с «непосредственно данным» в опыте переживания, ас концептуально структурированным опытом. Более того, сама интроспекция возможна только благодаря участию в языковых практиках. Вместе с тем это не означает, что таких внутренних состояний, или «эпизодов», как мысли и впечатления не существует.

Для того чтобы, настаивая на приоритете концептуального над чувственным, не скатиться в дуализм и идеализм в духе мейнонгиан-ства, понятия необходимо рассматривать в ряду естественных причин, т.е. на каузальном уровне, каковым и является социальная языковая практика. Но как тогда можно занимать натуралистскую позицию относительно сознания, не скатываясь в свою очередь к бихевиористскому редукционизму Райла? Ответ Селларса представлен в его собственном «контрмифе» о Джонсе: внутренние интенциональные состояния - мысли и чувственные впечатления - изначально являлись постулируемыми квазитеоретическими сущностями. Но в ходе эволюции дискурсивных практик они обрели самостоятельное существование уже как реально существующие, хотя непосредственно и не наблюдаемые сущности.

Миф начинается с гипотезы о том, что когда-то в прошлом люди действительно говорили на некоем подобии «райловского языка». Язык этот был достаточно сложным, и его семантические ресурсы позволяли описывать и давать объяснения наблюдаемым событиям и процессам, в том числе и поведению окружающих. На нем можно было говорить не только о причинах и следствиях, но и о том, что означает то или иное вербальное поведение. Однако в этом языке отсутствовали какие-либо указания на мысли и чувственные впечатления. Хотя эти люди, несомненно, думали и воспринимали, они об этом еще не знали, т.е. у них не было понятия мысли или чувственного впечатления. В какой-то момент эти понятия были введены неким гипотетическим Джонсом для объяснения рационального поведения окружающих его

Г.С. РОГОНЯН

людей. Джонс заметил, что то, как люди себя ведут, тесно связано с тем, как они описывают свои действия (мышление вслух). Такому самоописанию от первого лица человек учится с детства, опираясь на описания своего поведения со стороны других. Вместе с тем Джонс заметил, что люди действуют рационально, даже когда они ничего не говорят и не комментируют вслух свои действия. В качестве причины и объяснения такого молчаливо-рационального поведения он постулирует квазитеоретические сущности - мысли как эпизоды некой особой внутренней речи. Наша обычная речь является лишь кульминацией и внешним выражением «внутренних эпизодов» этой речи. Любое - озвученное или молчаливое - разумное поведение начинается с внутренней речи. Такое нововведение привело к обогащению семантических ресурсов первоначального райловского языка. Однако следует помнить, что моделью внутренней речи как потока мыслей послужила именно внешне наблюдаемая речь. Поэтому именно интенциональ-ность наших мыслей является отражением интенциональности предложений нашего языка, а не наоборот, как полагал Чизолм. Мысли являются ненаблюдаемыми и неэмпирическими внутренними эпизодами только потому, что они, подобно молекулам газа, являются именно теоретическими, т.е. дискурсивными, сущностями, а не бесплотными «призраками в машине». Традиционное для бихевиоризма требование определять все понятия с точки зрения наблюдаемого поведения вполне совместимо с употреблением чисто теоретических понятий.

Мысли на данном этапе, однако, еще не являются разновидностью непосредственных переживаний, к которым у нас был бы привилегированный доступ, поскольку такого понятия у Джонса и его соплеменников еще нет. Интроспекция возникает на следующем этапе развития райловского языка и, разумеется, только как лингвистический феномен: в какой-то момент они переходят от описания поведения других людей в терминах джонсовской «теории мыслей» к самоописанию с помощью той же теории, но уже без того, чтобы непосредственно наблюдать свое поведение, которое подтверждало бы это самоописание. Такой переход предполагает определенную лингвистическую тренировку, в результате которой мы переходим от теоретического описания наблюдаемого поведения других людей («он думает, чтор») к теоретическому описанию собственного наблюдаемого поведения при одобрении со стороны обучающих («все согласны, что я думаю, что р») и, наконец, к непосредственному, не опирающемуся на собственное наблюдаемое поведение, описанию («я думаю, что р»). Последнее описание становится уже сообщением о себе, основанным на привилегированном доступе к собственным мыслям.

Предлагаемая переписка является своеобразной репетицией тех дебатов о природе сознания и интенциональности, которые, несмотря на все смещения «линии фронта», не утихают до сих пор.