Спросить
Войти

Насилие как институт социальной интеграции

Автор: Агафонова Марина Юрьевна

Агафонова Марина Юрьевна,

доктор философских наук,

г. Краснодар, заместитель начальника факультета по подготовке научных

и педагогических кадров Краснодарской академии МВД России

Насилие как институт социальной интеграции

Понятие насилия в настоящее время превратилось в метафору, которая используется в самых разных контекстах. Одновременно в социальной теории категория насилия разработана недостаточно. Это исключает возможность создания целостной характеристики понятия насилия.

Выбор насилия, а не родственных ему понятий власти, авторитета, влияния, давления, преимущества, контроля, доминирования, силы, могущества, господства, агрессии, гегемонии, борьбы или принуждения объясняется следующими обстоятельствами.

Насилие фиксирует виды, свойства и фазы социальных действий, которые описываются перечисленными понятиями. Кроме того, нельзя сбрасывать со счета и социокультурный факт превращения насилия в такую метафору, употребление которой нередко выходит за рамки здравого рассудка. В современной культуре сам термин «насилие» сильнейшим образом влияет на воображение. Он вызывает множество ассоциаций и, следовательно, проникает глубоко в подсознание.

Э. Геллнер: «Мы не всегда в состоянии выбирать наши понятия и нередко они обладают определенной властью над нами. В конечном счете реальная жизнь определяет значение слов, хотя слова могут и предшествовать формам жизни. Понятия самой жизни должны использоваться на основе здравого рассудка, а он допускает определенную непоследовательность»1.

Предлагаем рассмотреть, как данный феномен и категория влияют на жизнь и мышление.

В одной из изданных недавно энциклопедий политической мысли под рубрикой «насилие» можно прочесть: «Дефиниции насилия зачастую

1 Gellner E. Relativism and the Social Sciences. Cambridge, Cambridge University Press, 1985. Р. 104.

формулируются таким образом, чтобы оправдать одну и осудить другую форму насилия. Организованное государственное насилие иногда понимается как сила в отличие от актов политического насилия, направленного против государства. Из этого различия вытекает правомочность силы и неправомочность насилия. Сорель, который ввел указанное различие, пришел к противоположным выводам: всякое использование политического насилия против государства легитимно, тогда как использование государством силы против своего общества и других государств ни в истории, ни в настоящую эпоху не было легитимным. Эту идею Сореля развивает Фанон, описывая всю социальную и политическую систему как насильственную при осуждении колониализма. Отсюда вытекает, что всякое насильственное восстание против данной системы является оправданным»1.

В рамках указанного стиля политического мышления обычно повествуется, что государство постоянно использует изощренное и скрытое структурное насилие. Государство уменьшает жизненные шансы целых социальных групп, ограничивая их участие в политической жизни, лишая возможностей бесплатного образования. Люди подвергаются постоянному насилию со стороны гигантских государственных институтов - от корпораций до СМИ. Следовательно, люди имеют право отвечать физическим насилием в ответ на бескровное насилие государства. Таким образом обосновывается революционный терроризм. Его наиболее яркими представителями в ХХ в. были Ж. Сорель и Ф. Фанон.

В последнее десятилетие оформилась еще одна тенденция в трактовке насилия: оно определяется как способ репрезентации мира человеческого опыта. Одна из коллективных монографий так и называется: «Насилие репрезентации: литература и история насилия». Ее авторы обсуждают тему отражения насилия в литературе. Но их интересует не столько эта тема, сколько квалификация самого письма как формы насилия. Поэтому основное содержание книги сводится к описанию того, как дискурсивные

1 Miller D. The Blackwell Encyclopedia of Political Thought. Oxford, Blackwell, 1987. Р. 541.

(символические) практики благоприятствуют доминированию одних групп над другими. В этом контексте даже риторика и язык жестов рассматривается как способ господства одного пола над другим1.

Таким образом, практически не осталось сфер человеческих отношений и деятельности, по отношению к которым не использовалось бы метафора насилия. В чем причины такого явления? Быть может, просто в том, что слово «насилие» воздействует на потребителя информации? Нет смысла специально доказывать господство СМИ над массовым сознанием. Если следовать установкам масс-медиа, то они тоже могут рассматриваться как всеобщая форма насилия. И они стремятся найти такие слова, образы и сюжеты, которые бы глубоко проникали в сознание и подсознание людей. Если исходить из описанного многообразия контекстов и функций метафоры насилия, то не скрывается ли в этом явлении один из признаков современности? В том числе -отражение определенного механизма культуры? По крайней мере, метафора насилия стала всеобщей. Следовательно, массовое сознание уже не воспринимает мир социальных институтов как нечто объективное, а скорее как некую конвенцию. Эта конвенция не обладает статусом необходимости, но и не является таким конструктом, который благоприятствует человеку.

Стало быть, надо пройти между Сциллой педантичного определения и Харибдой полного отсутствия дисциплины при описании насилия.

Согласно наблюдениям Х. Арендт: «Насилие и физический труд аналогичны в том, что не нуждаются в языке для своего успеха»2. Примерно о том же пишет И. Левинас: «Обычный факт беседы неким непостижимым образом нарушает порядок насилия. Столь обычный, привычный и самый обыкновенный факт есть нечто чудесное. Есть чудо, превышающее все чудеса. Говорить - это познавать. А беседовать с кем-то - это познавать его, одновременно предлагая себя в качестве объекта его познания. Я не только

1 См.: Lauretis T. The Violence of Rhetoric: Considerations on Representation and Gender. In: Armstrong N., Tennenhouse L. /eds./. The Violence of Representation: Literatura and the History of Violence. London, Routledge, 1989. Р. 239-258.

Арендт Х. Традиция и современная эпоха // Государство и право. 1992. № 3. С. 89.

познаю его, но становлюсь его товарищем. Слово несет в себе товарищеские отношения и становится действием, лишенным насилия. Причем, тот, кто действует, в момент действия отказывается от доминирования и от какой бы то ни было независимости. Он раскрывается и приглашает к действию другого, в ожидании ответа. Тогда как насилие имеет дело с вещами. Оно распоряжается ими и держит их в кулаке. И вещами можно обладать, но они не показывают лица. Вещи - это безличные существа»1.

Итак, природа и действие насилия материальны. Насилие может быть немым, а его объект глухим. К насилуемой женщине насильник относится как к предмету, не спрашивая ее согласия. Не исключено, что человек, не желающий войти в пространство языка, не может или не хочет понять содержание передаваемых ему сообщений. Поэтому он сам себя приговаривает к опыту насилия. Не только работы М. Фуко, но и информация о деятельности всех психиатрических лечебниц содержит сведения о насилии как рутинном способе поведения персонала с больными.

Для современной европейской культуры типично такое же отношение к природе, какое применяется к людям, подвергаемым насилию. Применить насилие - значит отнестись к человеку, как к вещи и предмету. Насилие - это квинтэссенция овеществления. Как отметил Р. Холмс, «насилие есть парадигматический способ неправильного отношения к людям»2. На этом основании введем рабочее определение: насилие - это физический труд, который применяется по отношению к индивидам, группам и целым обществам без их фактического или предполагаемого согласия. Это определение позволяет исключить из анализа ситуации, когда человек находится в бессознательном состоянии и нуждается в хирургическом вмешательстве.

Из этого определения вытекает также, что насилие и язык - совершенно разные способы взаимодействия между людьми. Если язык беден, а

1 Levinas E. Ethics and Religious. Oxford, Oxford University Press, 1996. Р. 96.
2 Holmes R. On War and Morality. Princeton, New York, 1998. Р. 24.

символическая культура неразвита, то физическое насилие значительно чаще выступает в качестве регулятора взаимодействия: «Физическое насилие - это окончательное и самое древнее средство социального контроля. Сообщества детей отличаются жестокостью. Поэтому в группах детей физическое насилие по-прежнему является главным средством общения»1.

Повседневное наблюдение за поведением детей позволяет сделать заключение, что степень насыщения этого сообщества правилами культуры, в том числе техникой словесного разрешения конфликтных ситуаций, крайне незначительна. Поэтому родители обычно прибегают к «свойским», так сказать, способам регуляции поведения. Именно в детстве и при помощи родителей возникает интимная связь между насилием и социальным конструированием реальности. А физический труд, если он применяется в отношениях между людьми, может рассматриваться как социокультурный эквивалент сопротивления природы человеку. Физическая сила действует непосредственно и на всех. Тогда как сфера языка ограничена человеческим сообществом и степенью владения каждым индивидом тем или иным языком. В этом смысле насилие более универсально по сравнению с коммуникацией.

Э. Геллнер ввел понятие концептуальной тирании для описания насилия: «Понятия держат людей в смирительной рубашке, руководят ними и ограничивают их действия и ожидания. Подобно людям, понятия обладают стадной природой»2. Концептуальная тирания выражается в абстракциях и классификациях. А стадная природа понятий приводит к тому, что господство и знание становятся фундаментальными категориями, определяющими течение социальных процессов. Детерминанты знания находятся в рамках социального мира. Насилие - одна из наиболее существенных детерминант знания. Познавательная природа насилия и насильственная природа знания требуют детального и дифференцированного описания.

1 Berger P. Invitation to Sociology. New York, Anchor Books, 1976. Р. 76.

Gellner E. Legitimation of Belief Cambridge: Сambridge Univtrsiny Hrtss, 1974. Р. 141.

Социолог Б. Адамс тоже утверждает: «Консенсус вытекает из насилия»1. Иначе говоря, социальная действительность не обеспечивает стороны социальных взаимодействий правилами, достаточными для диалога и согласия. Эти правила устанавливает одна из сторон. Для появления коммуникации требуется разрушение симметрии - подруги хаоса. Одна сторона начинает господствовать над другой. Господство и иерархия становятся источниками не только социальной организации, но и религиозного отношения к миру: «Церкви православная и католическая, а также восточные учат, что церковная иерархия имеет божественное установление от самого Иисуса Христа и апостолов и что все три ее степени имеют особую благодать Святого Духа. Само слово «иерархия» означает священноначалие, источник полномочий которого лежит не в воле общества, а единственно в воле ее основателя»2. Светское и священное начальствование легитимизируют функциональную потребность в коммуникации и образуют фундамент насилия. Насилия, понятого как навязывание физического труда другим людям - такой формы действия, которая не нуждается в языке для своей эффективности.

Нет никакого сомнения в том, что насилие служит для навязывания определенных форм нормативного порядка, которые исключают истину из социальной и политической жизни, а также из социальной теории. Тоталитарные системы ХХ века здесь могут служить классическим примером. Однако насилие служит и таким средством действия, без которого невозможно восстановить межгрупповые связи и дискурсы.

Значительное внимание этому вопросу уделяет Л. Козер - пионер разработки теории конфликта. Прежде всего он отбрасывает трактовку насилия как случайного явления социальной жизни. А также критикует чисто этический подход к проблеме насилия. Конечно, насилие может осуждаться с моральной точки зрения и оцениваться как чисто деструктивный феномен. Однако нередко

1 Adams B. Coercion and Consensus Theories: Some Unresolved Issues // Curtis J., Petras J. /eds/. The Sociology of Knowledge. London, Gerald Duckworth, 1970. Р. 634.
2 Барсов Н.И. Иерархия // Христианство. Энциклопедический словарь в 3-х т. Т. 1. М., 1995. С. 576-577.

оно выполняет такие социальные функции, которые в длительной перспективе являются положительными. Например, положение некоторых групп людей в социальной структуре таково, что они лишены не только легальных, но и криминальных способов реализовать свои жизненные цели: «Если все остальные пути к успеху в жизни закрыты, насилие может быть существенной альтернативой. В мире насилия такие свойства, как раса, социально-экономическое положение, возраст и т.д. несущественны. Личность оценивается на основе свойств, доступных всем, кто в состоянии культивировать такие свойства. Обретение статуса не является просто следствием умения применять насилие и физическую силу. Оно скорее зависит от готовности индивида поставить на карту здоровье или жизнь для достижения результата»1.

Социальный смысл такой ситуации анализируется в главе «Внутреннее насилие как механизм решения конфликтов» цитируемой книги Л.Козера. Может оказаться так, что ненасильственные методы выражения групповых потребностей и интересов в данном обществе просто не могут быть реализованы. Это относится не только к маргинальным группам, но и к новым социальным группам. Они убеждаются в том, что прежние каналы политической артикуляции служат для удовлетворения интересов сложившегося уклада сил. И не дают возможности новым социальным силам для легального выхода на политическую арену. В этом случае насилие оправданно.

Оно выполняет также роль клапана безопасности. Взрыв насилия может быть единственным способом информирования властей и общественного мнения о глубине социальных конфликтов: «Взрыв насилия фиксирует болезнь в социальном организме. Если в нее своевременно не вмешаться, возникает угроза основам социального порядка»2.

1 Coser L. Continuities in the Study of Social Conflict. New York, The Free Press, 1967. Р. 78-79.

^ser L. ^^inuris in the Study of Social Conflict. New York: the Free Press, 1967. Р. 87.

Частным случаем такой угрозы является современный левый терроризм в Западной Европе. Детальный анализ этого явления привел Ф. Брюнинга к немаловажному теоретическому выводу: «Традиционное противопоставление насилия как инструментального действия и идейной манифестации как коммуникационного действия уже давно потеряло смысл. По отношению к терроризму данные категории следует признать взаимодополняющими. Наблюдатели этого явления в конце 1960-х гг. почувствовали обязанность к активному вмешательству. Гудрун Энсслин на процессе в Штаммгейме сказала: «Мы опасались того, что вербальные протесты против войны выполняют роль алиби в нашем обществе. И пришли к выводу: слова без действия ничего не значат». Поэтому протестуя против господствующего пустословия и социальной лжи, террористы стремились доказать готовность к самопожертвованию, включая собственную жизнь.

Каждая террористическая акция есть сообщение, адресованное широким кругам общества. Существуют разные факторы генезиса и сущности терроризма. Независимо от признания первенства одного из них, все эти факторы можно интерпретировать как различные проявления процесса нарушения коммуникации индивидов и групп с социальной средой. Они являются также сознательными и бессознательными попытками очищения данной коммуникации от блокирующих ее деформаций и запретов»1.

За период с 1991 по 2000 год мир был свидетелем более 3 810 террористических взрывов. Эпицентром террористических действий была вся Европа. В Испании бакские сепаратисты из ЕТА - наиболее активной террористической организации в Европе - продолжают сеять насилие и раздор. И это далеко не единственный пример. Около года назад в Стразбурге полиция разоблачила организацию Аль-Каида, работающую под прикрытием. Были найдены планы атаки на Европейский Парламент, в ходе которой планировалось использовать зарин - нервнопаралитический газ, уже использовавшийся террористами в Токийском метро. Далее последовали

1 Bruning F. Europess Dead - end Kids (Special Report). Newsweek, 1981. April, 20. Р. 21.

сообщения о двух террористических нападениях в Лондоне и Риме с использованием цианида. А чуть позже - об убийстве сотрудника Итальянского правительства, ответственность за которое взяла на себя группировка под названием «Новые Красные Бригады». Терроризм - это наша общая проблема, и чем раньше мы научимся отражать удар с помощью хорошо обдуманных и очень четких ответных действий, тем лучше.

Итак, если воспользоваться концепцией Ю. Хабермаса, насилие может быть определено как институт социальной интеграции. Такие институты в условиях социальных конфликтов восстанавливают взаимопонимание между субъектами.

Например, у Дюркгейма можно обнаружить идею анонимности и бессубъектности насилия: «Социальный факт познается по силе внешнего принуждения, которое он оказывает или может оказывать на индивидов. В свою очередь наличие данной силы познается либо на основании существования какой-либо определенной санкции, либо на базе сопротивления социальных фактов любой индивидуальной деятельности, которая стремится осуществить над ним насилие. Нетрудно обнаружить насилие, когда оно принимает внешнюю форму и существует в виде непосредственной реакции общества, как это бывает в случае права, морали, верований, обычаев и даже моды. Но тогда, когда насилие является опосредованным (например, насилие экономической организации), оно не всегда очевидно»1.

Выделим сущностную связь между властью, знанием и познанием. В работах М. Фуко на большом историческом материале эта связь детально описана. Наиболее важное достижение Фуко - открытие петли (или спирали, как сказал бы Гегель) «власть - знание». Попытаемся предельно кратко реконструировать значимые моменты концепции французского мыслителя. Она еще далеко не освоена современной российской социальной, политической и исторической мыслью. Видимо потому, что в России в социальных и исторических науках по-прежнему господствуют объективистские концепции в

1 Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение. М., 1995. С. 39.

виде либеральных, социал-демократических, ленинских, националистических и цивилизационных схем1. В этом смысле идеи Фуко могут быть использованы для подрыва любых познавательных форм социальной и политической апологетики, которая в России всегда занимала господствующее положение, независимо от специфики политического режима2. Впрочем, перейдем непосредственно к нарративу М. Фуко.

Познавательный аспект данной ситуации фиксирует мексиканский антрополог Г. Баталья: «До сих пор историю писали и устанавливали правила ее преподавания оккупанты. Значит, это история оккупантов, и потому она является ложной. Причем, не только факты являются ложными, но и сама перспектива, точка зрения или «причина» истории. Существует другая, но еще ненаписанная история - история индейцев. Впрочем, возможность написания такой истории еще не реализована абсолютным большинством народов, побежденных оккупантами» .

Из этих фактов и констатаций можно извлечь общее следствие: вначале имеет место физическое, а затем духовное насилие, которое сводится к навязыванию способа определения всех прошлых ситуаций и настоящего момента. В процессе духовного насилия выполняет определенную роль язык, точнее - языковая политика победителей и оккупантов4. Понятие символического насилия можно использовать для анализа таких ситуаций.

Общество может обладать большим запасом знаний, быть богатым и высокообразованным и обладать самым совершенным (в данный момент времени) вооружением. Но оно может оказаться бессильным перед сплоченным обществом «варваров». Этим, видимо, объясняется страх богатых и

1 См.: Согрин В.М. История и историография в России: нерасторжимый брак? // Вопросы философии. 1996. № 8; Следзевский И.В. Эвристические возможности и пределы цивилизационного подхода // Цивилизации. Вып. 4. М., 1997 и др.
2 См.: Макаренко В.П. Русская власть: теоретико-методологические аспекты. Ростов-на-Дону, СКНЦ ВШ, 1998.
3 Цит.по: Sivin N. Transformation and Tradition in the Stcencts. Cambridge: Cambridge Universiti Press, 1984. Р. 108.
4 См.: Автономова Н.С. Заметки о философском языке: традиции, проблемы, перспективы // Вопросы философии. 1999, № 11 .

просвещенных стран Запада перед религиозным и политическим фундаментализмом стран ислама. Сегодня такой же страх постепенно проникает в Россию. Действительно, результат конфликта может определяться готовностью к борьбе, а не техническими возможностями борьбы (которые, естественно, зависят от прогресса познания и достижений науки). Пока не существует социального механизма, который бы обеспечивал связь мужества с мудростью. Поэтому общества, исповедующие культ насилия, могут оказаться более способными к самосохранению по сравнению с обществами, исповедующими культ разума.

Принимая это уточнение, можно согласиться с выводом П. Фейерабенда: «Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип допустимо все»1. В его рамках может функционировать любое представление о мире и его фрагментах. Но при условии, что оно не выходит за рамки ранее указанных требований: когерентности, консенсуса и эмпирической открытости (чувствительности, восприимчивости). Как подчеркивает В.С. Швырев, принцип Фейерабенда имеет особую силу для посткоммунистической России, естественные и общественные науки которой были и остаются прибежищем догматизма и авторитаризма с сильнейшей бюрократизацией социальных институтов науки. При таких условиях требуется полное отделение естественных и общественных наук от государства. Первые принимали непосредственное участие в укреплении тоталитарного государства, а вторые служили для обоснования его господства над обществом. Однако сами же ученые противодействуют разрыву такой связи2. Это является еще одним аргументом для доказательства конфликта перечисленных требований в конкретно-исторических обстоятельствах современной России.

Распад нормативного порядка включает также распад власти и авторитетов данной культуры. Каждая власть в целях поддержания собственного господства устанавливает определенные ценности и в большей

1 Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. С. 142.
2 См.: Швырев В.С. Рациональность как ценность культуры // Вопросы философии. 1992. № 6. С. 95-97.

или меньшей степени обеспечивает их соблюдение. Распад нормативного порядка и авторитета власти ведет к анархии внутри самой власти, способствующей анархизации общества. Чем более власть авторитарна, тем более процессы ее распада связаны с широким применением насилия. Но состояние войны всех против всех тоже не может длиться долго (правда, пример Ливана показывает, что состояние войны может стать постоянной характеристикой общества в результате многообразной поддержки со стороны внешних сил). Происходит физическая элиминация данной культуры: ее носители уничтожаются, а достижения становятся военными трофеями врага. Или же в процессе борьбы появляется новый центр, обладающий преимуществом на данной территории.

Едва такое преимущество становится очевидным, новый центр предпринимает действия для восстановления нормативного порядка. Но эти действия отражают интересы данного центра. Он устанавливает такой порядок, при котором насилие приобретает направленность, поскольку в противном случае оно угрожает новому центру власти. Каждая власть стремится к созданию хотя бы подобия действующей системы прав и законов, подчиняя последние интересам собственной поддержки и воспроизводства. Эти интересы переплетаются с интересами населения захваченной территории. Большинство людей всегда предпочитает направленное и институционализованное насилие насилию случайному, имеющему место где угодно и когда угодно. Поэтому власть устанавливает законы для дисциплинирования населения захваченной территории. Но она заинтересована также в контроле над теми структурами, которым принадлежит монополия на применение насилия. Речь идет об аппарате власти, благодаря которому новый центр получил и поддерживает собственное господство.

Насилие и нормативный порядок находятся в отношении взаимной дополнительности, а не противостояния. Большинство людей в большинстве ситуаций предпочитают порядок справедливости, тем более что дискуссия по поводу справедливости никогда не может закончиться, а каждая концепция

справедливости имеет своих сторонников и противников1. Если насилие приобретает институциональную форму и лишается иррациональных и случайных характеристик, оно не только уничтожает и подавляет людей, но и устанавливает социальный порядок. А поскольку всякий фундаментализм опирается на союз с властью, постольку его апелляция к установлению порядка является элементом легитимизации насилия и придания последнему статуса всеобщности. В этом смысле все религии несут ответственность за применение насилия. В православном фундаментализме эта тенденция всегда господствовала, оправдывая последовательно монархическую, советскую и нынешнюю власть в России2.

Подводя итог, хочется еще раз обратить внимание на то, что, на наш взгляд, насилие есть фундаментальная категория бытия, которая конституирует начало и основание социальной действительности и не сводится к другим категориям. Это позволяет сформулировать гипотезу: насилие есть форма человеческой активности, которая настолько глубоко пронизывает культуру, что суверенная логика разума вынуждена подчиниться властному насилию: «Истина не существует вне власти и не есть нечто такое, в чем нуждается власть. В отличие от мифа истина не является наградой и привилегией тех, кому удалось обрести освобождение. Истина есть дело этого грешного мира. И она продуцируется благодаря многочисленным формам

3

насилия» .

Были описаны эти формы. Насилие сыграло значительную роль в генезисе и конституировании предмета и субъекта научного познания. Структуры политического и экономического господства способствовали конституированию индивида. Эпистемологическое отношение несвободно от влияния насилия. Для его институционализации потребовалось непосредственное и опосредованное применение насилия. Следовательно,

1 См.: Алексеева Т.А. Справедливость: морально-политическая философия Джона Роулса. М., 1992.

См.: Костюк К.Н. Православный фундаментализм // Полис. 2000. № 5. С. 134-152.

3 Foucault M. Power-Knowledge. Selected Interviews and other Writing 1972-1977. Brigton, Harvester, 1980. Р. 131.

категория насилия входит в структуру теории познания. Такой подход позволяет вычленить множество конкретных проблем и изучать их более-менее деидеологизированно. Морализаторский подход к проблеме насилия не является единственно возможным. А насилие не может считаться однозначно негативным явлением.

Возникает множество дилемм, связанных с выбором важнейших переменных общества. Марксист скажет, что такими переменными являются способ производства и классовая структура общества. Последователь М. Вебера будет настаивать на том, что процессы рационализации и понимающей интерпретации играют главную роль в обществе. Сторонник П. Сорокина подчеркнет значение мобильности и социокультурной динамики. Адепт Т. Парсонса припишет главную роль социальному порядку. Для раннего Ю. Хабермаса центральной проблемой была эмансипация, а в зрелые годы тот же социальный философ акцентировал внимание на значении свободной коммуникации для эффективно функционирующего общества. Примеры можно приводить бесконечно. Завершим их последней цитатой: «В последние годы большинство теорий явно тяготеет к динамической и исторической перспективе, в рамках которой социальный процесс становится главной формулой социологического мышления. Эта перспектива не определяется категориями социальной системы и социального организма, а постоянно движущимся социальным полем. Причем, данное поле конституируется социальными событиями, а не индивидами, статусами и ролями»1.

Исследователь общества должен сделать все для того, чтобы контролировать способы использования естественнонаучного и социогуманитарного знания. Постмодернизм и конструктивизм развивают идеи радикальной и критической социологии, одновременно отбрасывая возможность познания полной истины об обществе и освобождении индивидов. Социогуманитарное знание может вырабатывать концепции для расширения поля публичного дискурса. Х. Арендт как-то заметила, что обмен

1 Heller A. Is Truth Historicial? // Thesis. 1997, № 29. Р. 24.

сокровищами мира никогда не славился миролюбием. То же самое можно сказать о знании как одном из таких сокровищ. Пираты до сих пор не перевелись...

Другие работы в данной теме:
Контакты
Обратная связь
support@uchimsya.com
Учимся
Общая информация
Разделы
Тесты