КОЛОКОЛА И ИХ «РОДСТВЕННИКИ» В ТВОРЧЕСТВЕ МЕЛЬНИКОВА-ПЕЧЕРСКОГО

ИСКУССТВОЗНАНИЕ

УДК 789.5 Б01: 10.36945/2658-3852-2020-1-55-64

Л. Д. Благовещенская

КОЛОКОЛА И ИХ «РОДСТВЕННИКИ» В ТВОРЧЕСТВЕ МЕЛЬНИКОВА-ПЕЧЕРСКОГО

Пожалуй, ни один из русских писателей-классиков не оставил нам в своем творчестве столь информационно емких описаний, упоминаний, случаев применения колоколов, колокольчиков и родственных им предметов1, как это сделал П. И. Мельников-Печерский. При этом, будучи этнографом и специалистом по дониконовской Церкви, он дал потомкам, утратившим традиции звона, материал высокой степени достоверности. Достоверности, несмотря на художественность большей части его произведений, снабженных авторскими примечаниями, в которых он раскрыл многие понятия, видимо, и в его время незнакомые широкому кругу читателей.

В отличие от авторских примечаний, редакторские не всегда верны. Так, согласно комментариям С. Серова, колокола пришли на Русь из Византии [Мельников, 1989, кн. 1, с. 620], тогда как в кампанологии общеизвестно, что они пришли с Запада. Из Византии же у нас были заимствованы их функциональные предшественники - била и клепала.

Во время своих деловых поездок Мельников-Печерский собрал уникальный материал, с которым ненавязчиво и дозированно, параллельно сюжету знакомит читателя. Сам он объясняет: «Бог дал мне память, хорошую память... Что ни видишь, что ни слышишь, что ни прочтешь - все помнишь. [...] Вздумалось мне писать; ну, думаю, давай писать и стал писать "по памяти как по грамоте"» [...] [Мельников, 1976, т. 5, с. 34]. И ясно, что творчество писателя необходимо проанализировать кампанологу. По выражению Г. Виноградова, относящемуся к первой части дилогии, «В лесах» - «самый оригинальный этнографический роман» [Мельников, 1989, кн. 1, с. 581]. Это утверждение вполне распространяется на все произведения писателя.

Сам охват звонного инструментария у Мельникова-Печерского поразителен: церковные колокола, колокольчики, била и клепала, ботало, кандия. Удивительна

© Благовещенская Л. Д., 2020 г.

и «плотность» этой информации на печатный лист всего, вышедшего из-под пера писателя, материала.

Обратимся прежде всего к билам и клепалам, так как это наименее изученная область кампанологии. Приведем полностью описание била из сноски2 (!) в первой части романа «В лесах»: «Колокола в скитах запрещены. Вместо колокольного звона там сзывали к богослужению "билами" и "клепалами", употреблявшимися в старину повсеместно. По большей части у каждой часовни бывало по одному билу, больше трех никогда. "Малое древо" делается из сухого ясеневого дерева, аршина в полтора длины, вершка в два ширины и в два пальца толщины; по краям его по два или по три отверстия. Малое древо висит на веревках, иногда скрученных из толстых струн. "Великое древо" отличается от малого только размером, оно в два с половиной аршина или в сажень длины, в поларшина ширины и вершка в полтора толщины. В малое било колотят одним деревянным (иногда железным) молотом, в большое - двумя. "Железное клепало" -чугунная доска, такая же, что употребляется ночными караульщиками. По нем бьют железным молотом или большим гвоздем (троетесным). Сначала в било ударяют медленно, потом скорей и громче, с повышением и понижением звуков и разными переливами, что зависит от более или менее сильного удара молотом. "Деревянный звон", как называли его в скитах, гармоничен, особенно издали» [Мельников, 1989, кн. 1, с. 486]. В этом тексте присутствуют два факта, ранее нигде не встречавшиеся автору статьи: об использовании для подвеса толстых скрученных струн и о практиковавшейся при клепании замене молотка троетес-ным (самым крупным кровельным) гвоздем.

Помимо приведенного, в сочинениях Мельникова-Печерского можно найти еще одиннадцать упоминаний о билах и клепалах. Это много, так как в звуковой атмосфере XIX века они уже не играли существенной роли и были актуальны только в скитской жизни, близко знакомой автору. Старообрядцы тоже стремились завести колокола, что они и делали, когда им разрешали [Мельников, 1976, т. 6, с. 520, 523, 525]. Запрет на колокольный звон - одна из мер притеснения староверов [Мельников, 1976, т. 7, с. 354]. В «Очерках поповщины» есть описание «выгонки» их с перечислением изъятого имущества (книги, образа, ризы, сосуды и колокола) [Мельников, 1976, т. 7, с. 271]. Отсутствие колоколов упоминается как один из признаков неполноценности храма (например, одной из богатейших церквей Петербурга) [Мельников, 1976, т. 7, с. 477]. И нет-нет, да и проскользнет у автора сожаление об отсутствии колоколов: «...возвышались небольшие колокольни, давно, впрочем, стоявшие без колоколов. Для призыва к часовенной службе запрещенные колокола заменялись "билами" и "клепалами"» [Мельников, 1989, кн. 1, с. 305].

С точки зрения роли клепаний в богослужении показателен короткий диалог Манефы с Аркадией: « - С которого часа зачали службу? - спросила игуменья.

- В два часа заполночь велела я в било ударить, - отвечала мать Аркадия» [Мельников, 1989, кн. 1, с. 321].

В наше время стойко утвердился оборот «звон к службе». А, между тем, это уже ее начало, и приведенный разговор - тому подтверждение. Таким образом, выводя звон за рамки службы, мы преуменьшаем его литургическое значение.

Факт увоза Параши из скита дает Мельникову-Печерскому повод описать набат с использованием бил и клепал. После первоначально охватившей всех растерянности сам вид часовни подсказал звонарке Катерине, как она должна действовать. Она «изо всей мочи принялась колотить в "било" и "великое древо", в малое древо и в железное "клепало", и колотила в них без толку, как попало, так в скитах тревогу бьют. Весь Комаров переполошила, думали - горит у Мане-финых» [Мельников, 1989, кн. 2, с. 527].

По описанию понятно, что главное в скитском набате был тревожный характер звучания, а не строгие закономерности. Даже с учетом мастерства зво-нарки понятно, что одновременно во все перечисленное она клепать не могла, так как одно только малое било требует действий двух рук (держать и клепать). Судя по всему, она сперва схватила то, что было ближе (ручное било), но быстро сообразила, что в «великое» и в клепало звук будет сильнее. Но не исключается и то, что хаотичность при набате была у старообрядцев в обычае. Ведь, надо полагать, пожары в деревянных обителях случались довольно часто, и действия скитниц были более или менее определенны. Здесь же хаотичность звучания во многом могла объясняться страхом перед Потапом Максимовичем и необычностью ситуации (украли не просто послушницу, а дочь благодетеля).

Влияние погодных условий на звон колоколов известно. Мельников-Печерский же отмечает это в звучании бил: «Резче и резче носятся они [удары в било - Л. Б.] в сыром, влажном воздухе» [Мельников, 1976, т. 5, с. 406]. Состояние атмосферы надо было учитывать и при клепаниях, но автору данной статьи сведения об этом более нигде не встречались.

Уж если не колокола, то колокольчики вполне могли использоваться в скитском богослужении и даже вкупе с билом [Мельников, 1989, кн. 1, с. 338]. Сигнальные функции и возможности при этом расширялись: здесь же [Мельников, 1989, кн. 1, с. 338] автор описывает «скитский благовест к часам», а затем «три удара в колокольчик уставщицы, за ними же учащенные звуки била», отмечающие приход схимниц, Манефы, Фленушки и Марьи Гавриловны (социальной верхушки обители). Но о колокольчиках поговорим позднее.

Очень ценно в романе описание собственно музыки клепания, его звучания: «Сначала в било ударяют медленно, потом скорей и громче, с повышением и понижением звуков и разными переливами, что зависит от более или менее сильного удара молотом. "Деревянный звон", как называли его в скитах,

гармоничен, особенно издали и если производит его опытная рука» [Мельников, 1989, кн. 1, с. 486].

Поэтично описывает Мельников-Печерский уставное клепание к часам: «Совсем рассвело. В сенях уставщицы раздался серебристый звон небольшого колокольчика. Ударили девять раз, затем у часовни послышался резкий звук деревянного била. Мерные удары его разносились по обители. Вдалеке по сторонам послышались такие же звуки бил и клепал из других обителей. Это был скитский благовест к часам» [Мельников, 1989, кн. 1, с. 338]. Отметим совместное применение бил и клепал с колокольчиком. Его незначительный размер и достаточно сильный при малых расстояниях звук был оптимален при всех запретах. Из романа можно сделать вывод, что в Поволжье, как и в большей части России, билами назывались деревянные инструменты, а клепалами - металлические: «Прикажи клепать в великое древо и малое... пущай Катерина и в клепало ударит, вся бы обитель в собранье была.» [Мельников, 1989, кн. 2, с. 331]. (См. также приведенную выше цитату: [Мельников, 1989, кн. 1, с. 486]).

Еще менее известный родственник колокола - кандия - тоже довольно часто упоминается в творчестве Мельникова-Печерского, также снабжен разъяснением в примечании и тоже не при первом упоминании [Мельников, 1989, кн. 1, с. 312]. О кандии мы читаем при описании монастырской трапезы, но вот призыв ко вниманию перед раздачей милостыни автору статьи встретился впервые [Мельников, 1989, кн. 1, с. 340].

В скитском быту, по описанию Мельникова-Печерского, при помощи кан-дии существовала развитая система сигнализации, которая применялась не только традиционно в трапезной, но и в келье игуменьи; да и сама кандия могла быть не одна (ударом в малую кандию Манефа звала келейницу из-за перегородки [Мельников, 1989, кн. 1, с. 476], значит имелась и большая). Игумен имел возможность ударом в кандию подать сигнал к благодарственной молитве [Мельников, 1989, кн. 1, с. 253], а на внебогослужебном собрании она использовалась для призыва расшумевшихся к порядку [Мельников, 1989, кн. 2, с. 277, 381, 385].

Самый близкий к колоколу по форме, материалу и технологии изготовления его меньшой брат - колокольчик. У писателя он играет довольно важную роль в сюжете. А именно - два его очень распространенных вида: ямщицкий и дверной. С первым связаны тревожные ожидания персонажей - кто едет или приехал. Звук колокольчика был читаемым сигналом. Например: « - А скоро ль штафета пойдет?

- Слышите колокольчик, - молвил почтмейстер [...]» [Мельников, 1976, т. 5, с. 266].

Но даже самые высокие гости не въезжали в скит с колокольчиком во время службы. Исключение составляли исправник и становой [Мельников, 1989, кн. 2,

с. 368], но они не гости, а недружелюбная власть, не считавшаяся с благочинием богослужения.

Где колокольчики, там и бубенчики, литье которых писатель называет в ряду ведущих ремесел поволжских сел и деревень [Мельников, 1976, т. 5, с. 10-11]. Ни один из предметов озвучки конской упряжи не забыт им в сцене разъезда ярмарки, причем перечисляются они в начале длинного списка звуков, где упомянут и звон колоколов при разборе подвесных сооружений колокольных рядов: «Крики извозчиков, звон разнозвучных болхарей, гормотух, гремков и бубенчиков, навязанных на лошадиную сбрую, стук колес о булыжную мостовую, стук заколачиваемых ящиков, стукотня татар, выбивающих палками пыль из овчин и мехов, шум, гам, пьяный хохот, крупная ругань, писк шарманок, дикие клики трактирных цыган и арфисток, свистки пароходов, несмолкающий нестройный звон в колокольном ряду и множество иных разнообразных звуков [...]». [Мельников, 1976, т. 6, с. 33]. Бубенчики и колокольчики были чрезвычайно ходким товаром на ярмарках, и, надо думать, значительная часть удачливых торговцев и покупателей перед отъездом домой хотела дополнительно озвучить себе обратный путь, что и создало богатый перезвон всего «лошадиного инструментария». Поддужный колокольчик мог и напугать волков в дороге [Мельников, 1976, т. 7, с. 147].

Второй вид колокольчика - дверной - иллюстрирует процесс социального преображения Алексея из «деревенщины» в городского жителя. При первом столкновении с новым для него предметом [Благовещенская, 1985, с. 69] простой деревенский парень в полном недоумении. Затем «пообтесавшись» в городе, Алексей осваивает новшество [Мельников, 1989, кн. 2, с. 81], ставшее для него значимым: он «дернул изо всей силы бронзовую ручку колокольчика» [Мельников, 1989, кн. 2, с. 223]. И на вершине своего «благополучия» заводит столь важный символ городского жительства в своем доме: «Вдруг по всему дому звон раздался. Давно ль не умел Алексей сладить со звонком на крыльце у Колышкина, а теперь сам приделал звонок к подъезду "благоприобретенного" дома и каждый раз звонил так усердно, как разве только деревенские ребятишки звонят о Пасхе на сельских колокольнях» [Мельников, 1989, кн. 2, с. 513].

Еще один «родственник» колокола - ботало - также снабжен авторским примечанием, раскрывающим содержание этого понятия [Мельников, 1989, кн. 1, с. 574]. Ботало упоминается как источник поэтического в звуковом пейзаже [Мельников, 1989, кн. 1, с. 574]. Когда стадо пасется без пастуха, а ботал достаточно много, это действительно красиво звучит, в чем довелось убедиться и автору работы (наверное, для людей XIX века это разумелось само собой). Но то, что хозяева различали на слух звуки именно своих ботал, как свидетельствует писатель, говорит о хорошем слухе и богатом слуховом опыте народа, так как это звуки шумовые, с негармоническим спектром.

И совсем уж экзотика - звон в сковороды и заслонки, который по обычаю производили, когда из деревни в деревню в качестве наказания водили пойманного вора (уже выпоротого и одетого в шкуру зарезанного животного; по пути вора «угощали» бранью и побоями) [Мельников, 1989, кн. 1, с. 96]. Случаен ли такой обычай? Есть сведения, что сковороды и медные тазы употребляли при богослужении калмыки [Словарь, 1905, т. 2, вып. 8, 2452]. Если говорить о форме этих предметов, то это тоже колокол — с минимальной высотой и большим диаметром. Далее - звоном встречали архиерея по всему пути его следования. (Нередко звоном встречали просто высоких гостей). Следовательно, в описанном обычае мы наблюдаем как бы вывернутые наизнанку почести, то есть высшую степень издевки.

И, наконец, настоящие колокола и их звон! Его поэтическими описаниями пронизана вся русская литература3 и музыка композиторов-классиков. Конечно, не обошел его стороной и Мельников-Печерский: «Ударили в соборный колокол -густой малиновый гул его разлился по необъятному пространству. Еще удар. Еще - и разом на все лады и строи зазвонили с пятидесяти городских колоколен. В окольных селах нагорных и заволжских дружно подхватили соборный благовест, и зычный гул понесся по высоким горам, по крутым откосам, по съездам, по широкой водной равнине, по неоглядной пойме лугового берега. На набережной, вплотную усеянной народом, на лодках и баржах все сняли шапки и крестились широким крестом, взирая на венчавшую чудные горы, соборную церковь» [Мельников, 1989, кн. 2, с. 58]. Из данного отрывка мы видим, что в Поволжье общий звон начинался соборным благовестником. (Ранее автору статьи было достоверно известно о такой же роли благовестника Ивана Великого в Москве). Затем, кроме городских колоколен, в него включались храмы ближайших сел (чему немало способствовала Волга, так как известно, что звон по воде распространяется звучно и далеко). Есть и другие свидетельства организованного звона и ориентации его на собор в романах «На горах» [Мельников, 1976, т. 5, с. 358] и «В лесах» (конкретно - описание крестного хода в Казани [Мельников, 1989, кн. 1, с. 350]). Получается своеобразный ансамбль всех близлежащих храмов. Своеобразие его в том, что звукоряды колоколен с точки зрения классической гармонии не строили, но получавшееся звучание со своей диссонантностью было вполне закономерно в русле эстетики искусства звона.

Второй важный момент в этом отрывке - восприятие. Автор констатирует редкостное единодушие, объединяющую роль звона.

Сама отливка колокола - традиционный и нередко нарочито заметный факт благотворительности, свидетельствующий о набожности жертвователя. [Мельников, 1976, т. 8, с. 127, 216; Мельников, 1989, кн. 1, с. 253; Мельников, 1982, с. 43; Мельников, 1982, с. 119, 141].

От бил старообрядцы не отказывались, но пользовались первой же возможностью, чтобы завести колокола: «В городецкой часовне при попустительстве подкупленного местного исправника старообрядцы завели колокола. Приказ военного губернатора в 1829 г. отобрать колокола не подействовал: здешнее начальство их "не обнаружило", и только в 1848 г. ревизовавший часовню П. И. Мельников нашел их и реквизировал» [Мельников, 1989, кн. 1, с. 620]. По долгу службы Мельников-Печерский, следуя букве закона, во многом ущемлял интересы староверов, но с годами, будучи глубоким исследователем, изменил свое отношение к ним и отказался от притеснения. А наличие колоколов придавало скиту определенный вес среди себе подобных [Мельников, 1989, кн. 2, с. 248-249].

Звон во время эпидемий на Руси общеизвестен. Но Мельников-Печерский указывает еще одно его назначение: в ночное время, когда хоронили покойников, колокола предупреждали жителей об опасности выхода на улицу [Мельников, 1976, т. 5, с. 149].

Также известно, что колокола отбивали часы. Но неоднократно встречающиеся упоминания об отбивании каждого часа в ночное время [Мельников, 1976, т. 5, с. 69, 302] вызывают у современного человека недоумение - как это не беспокоило сон населения. А дело в веками формировавшейся привычной звуковой атмосфере. Беспокоят новые, непривычные звуки: «У Старого Макарья, бывало, целый день в монастыре колокольный звон, а колокола-то были чудные, звон-от серебристый, малиновый - сердце, бывало, не нарадуется. А здесь бубны да гусли, свирели да эти окаянные пискульки, что с утра до ночи спокою не дают христианам!.. Кажись бы, не ради скоморохов люди ездят сюда [на ярмарку -Л.Б. ], а ради доброго торга, а тут тебе и волынщики, и гудочники, и гусляры, и свирельщики, и всякий другой неподобный клич.» [Мельников, 1976, т. 5, с. 312]. Аналогично в наши дни реагируют люди на открытие храма со звоном возле их дома (пишут жалобы и пр.). Но практика показывает, что довольно быстро к колоколам привыкают, то есть звон постепенно возвращается в нашу звуковую атмосферу, становится привычным.

Есть и еще неизвестные из других источников примеры использования колоколов: оповещение церковными сторожами прихожан и причта, что они исправно несут свою службу [Мельников, 1976, т. 5, с. 320] (обычно для этого использовались колотушки); приглашение к трапезе в подзвонок (самый высокий колокол подбора, чаще называемый зазвонком) [Мельников, 1976, т. 6, с. 215]; замена звоном всей службы нерадивыми сельскими священниками (уставной звон есть, а в церкви ничего не происходит) [Мельников, 1976, т. 6, с. 327].

Хорошая высокая колокольня с большим подбором колоколов, а значит - и с большим звукорядом («десятков до трех, большой - в две тысячи пуд») свидетельствует о богатстве и процветании монастыря [Мельников, 1982, с. 136-137].

Конечно же, не обошел в своем творчестве Мельников-Печерский и общеизвестные факты, связанные с колоколами: звон как временной ориентир в быту4 [Мельников, 1989, кн. 2, с. 521; Мельников, 1976, т. 5, с. 138; Мельников, 1976, т. 6, с. 78, 205, 243], звон в звуковой атмосфере поселения [Мельников, 1989, кн. 1, с. 350, 351], встреча звоном высокого гостя [Мельников, 1982, с. 137].

В истории известны предания о колокольном звоне затонувших поселений. Из них самый известный - Китеж. У Мельникова-Печерского эта тема затрагивается неоднократно [Мельников, 1989, кн. 2, с. 292, 299, 302], и не только в романах, но и в «Очерках поповщины» [Мельников, 1976, т. 7, с. 217, 218, 219]. Причем упоминается не только Китеж, но и другие легенды (о Млевских монастырях, озере Не-стияре, горах Архангельских, Кирилловых, Жигулевских и даже о Сибири).

Еще одно общеизвестное проникновение колоколов в литературу - вхождение в лексику (сравнения, метафоры и др.). И если звон как временной ориентир стал неактуален с исчезновением его из нашей звуковой атмосферы и с приходом в быт часов, то в языке он не только не исчез, но и укоренился, перейдя в атеистический ХХ век и даже в разговорную речь. В отношении Мельникова-Печерского показательно не то, что он употребляет отколокольные слова и обороты (как никак вторая половина XIX века), а то, что он вкладывает их в уста своих героев-староверов, чья речь, надо думать, была достаточно консервативной. Это Манефа («Попробуй-ка Евникее Прудовской сказать, в тот же день всему свету разблаговестит» [Мельников, 1989, кн. 2, с. 24]), Фленушка [Мельников, 1989, кн. 2, с. 410]. Ведь известно, что до того, как какое-либо явление обоснуется в лексике, оно должно прочно закрепиться в сознании, стать обыденностью. Значит, и в их сознании колокольный звон уже был обыденностью.

Из «отколокольных» метафор, помимо многочисленных «благовестить» (разглашать вести, сплетничать), можно встретить «назвонит» (смысл тот же) [Мельников, 1976, т. 5, с. 469], «зазвонистый пир» (знатный, роскошный) [Мельников, 1989, кн. 1, с. 57], «задать трезвону» (отругать) [Мельников, 1989, кн. 2, с. 73].

Единственное «отколокольное» сравнение у Мельникова-Печерского -раздувающиеся подолы радельных рубах сектантов кажутся белыми колоколами [Мельников, 1976, т. 6, с. 235].

Интересны и фольклорные моменты. Колокола звучат в романах в частушках [Мельников, 1989, кн. 1, с. 393], в пословицах и поговорках [Мельников, 1989, кн. 2, с. 503]. Например, (про село): «Стоит на горке, хлеба ни корки, звону много, поесть нечего»5 [Мельников, 1989, кн. 2, с. 486]. Или в стойких фразеологических оборотах-метафорах («загудит над землей царский колокол» - то есть объявят набор рекрутов [Мельников, 1989, кн. 2, с. 86]).

На всем протяжении дилогии периодически появляется эпизодический персонаж «рябая звонариха Катерина» (неизменно обозначенная этим трехслов-ным оборотом). В словаре Даля [Даль, 1955, т. 1, с. 672], с которым согласны и

современные кампанологи, звонариха - это жена звонаря. А женщина, сама несущая послушание на колокольне, называется звонарка. Но нельзя исключать и того, что где-то слово «звонариха» означало звонарку. Еще раз напомним, что в силу слабости коммуникаций и устного бытования искусства звона в нем важную роль играли местные традиции.

Колокольня как архитектурное сооружение традиционно в России была полифункциональна (пожарная каланча, сторожевая башня), особенно - ее нижняя часть (библиотека, сторожка и пр.). Но на Рогожском кладбище под ней прятали наиболее важную документацию [Мельников, 1976, т. 7, с. 427], которую не решались хранить в конторе, куда в случае сыска скорее всего придут ревизоры.

Еще раз повторимся: никакой, даже редчайший, факт не прошел мимо внимания Павла Ивановича Мельникова-Печерского - даже такая редкость, как стеклянный колокол [Мельников, 1986, с. 517, 529]. Такой есть в Швеции, в городе Уп-сала, но, оказывается, был и у нас, да еще со стеклянным языком и «диковинным звоном» - произведение мастера стеклянного завода Сидора Белильникова [Мельников, 1986, с. 529].

Итак, звоном, колоколами и их заменителями не просто пронизано, а насыщено все творчество писателя. И если художественную литературу можно использовать как косвенный источник весьма скудной кампанологической информации, то произведения Мельникова-Печерского - достоверный первоисточник и своеобразная энциклопедия, где не обойден вниманием ни один родственный колоколу инструмент.

Примечания

Библиография

Благовещенская, Л. Д. Временные указания в звонарских уставах // Искусство грамматики. - Новосибирск, 2006. - Вып. 2. - С. 110-114.

Благовещенская, Л. Д. Звон, время, церковная служба // VI Конгресс этнографов и антропологов России : тезисы докладов. - Санкт-Петербург, 2005. -С. 171-172.

Благовещенская, Л. Д. Звонница - музыкальный инструмент // Колокола. История и современность / отв. ред. Б. В. Раушенбах. - Москва : Наука, 1985. С. 28-38.

Благовещенская, Л. Д. Колокола и народный быт в творчестве Г. Успенского // V Конгресс этнографов и антропологов России : тезисы докладов. - Омск, 2003. - С. 114-115.

Благовещенская, Л. Д. Колокольный звон в косвенных источниках // Вопросы инструментоведения. - Санкт-Петербург, 1995. - Вып. 2. - С. 25-27.

Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. - Т. 1 / Гос. изд. иностранных и национальных словарей. - Москва, 1955.

Мельников, П. И. (Андрей Печерский). Собрание сочинений : в 8 т. - Москва : Правда, 1976.

Мельников, П. И. (Андрей Печерский). В лесах : в 2 кн. - Москва : Художественная литература, 1989.

Мельников, П. И. (Андрей Печерский). Рассказы и повести. - Москва : Правда, 1982. - 528 с.

Мельников, П. И. (Андрей Печерский). Старые годы. Очерки и рассказы. -Москва: Московский рабочий, 1986. - 544 с.

Словарь русского языка, составленный II отделением Императорской Академии наук. - Санкт-Петербург : Типография Императорской Академии наук, 1905. - Т. 2. - Вып. 8. - Стлб. 2233-2552.