Спросить
Войти
УДК 339.92
Д. ПАХОЛКИН,
старший преподаватель кафедры общегуманитарных и естественно-научных дисциплин Международного юридического института
e-mail: dpakholkin@yandex.ru
интеграция, конкуренция, Европейский союз, «Восточное партнерство», европейские ценности, идентичность, нормативность, ассоциация, зона свободной торговли
D. PAKHOLKIN,
Senior lecturer of the department general humanities and science disciplines International Law Institute
integration, competition, the European Union, the Eastern Partnership, European values, identity, normative nature, association, free trade area
ПРЕИМУЩЕСТВА И НЕДОСТАТКИ «ВОСТОЧНОГО ПАРТНЕРСТВА» ЕС В ИНТЕГРАЦИОННОЙ КОНКУРЕНЦИИ НА ПОСТСОВЕТСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ
В статье рассматриваются преимущества и недостатки программы «Восточное партнерство» Европейского союза в конкуренции с евразийским интеграционным проектом. Автор доказывает, что основным преимуществом «Восточного партнерства» выступала его нормативно-ценностная основа, позволяющая увязать участие в данной программе с утверждением европейской идентичности стран-участниц. В то же время недостатками «Восточного партнерства» являлись слабость его интеграционного наполнения, недостаточная гибкость и повышенная зависимость от внутриполитического контекста стран-участниц.
THE ADVANTAGES AND SETBACKS OF THE EU EASTERN PARTNERSHIP PROGRAMME IN COMPETITION IN THE POST-SOVIET SPACE
The article explores advantages and setbacks of the EU «Eastern Partnership» programme in its competition with the Eurasian integration project. The author argues that the «Eastern Partnership» key advantage consisted in its normative value-based nature enabling the linking of participation in it with asserting the European identity of the participant states. At the same time the EaP&s setbacks included weakness of its practical integration substance, insufficient flexibility and excessive dependence on the domestic political context of the participant states.
С середины 2000-х годов на пространстве СНГ, особенно в западной его части, нарастала сначала негласная, а впоследствии публичная конкуренция между европейским и евразийским интеграционными проектами, выраженными, соответственно, в Европейской политике соседства (ЕПС) и программе «Восточное партнерство» (ВП), с одной стороны, и механизмах Таможенного /Евразийского экономического союза — с другой. С самого начала между данными проектами как в концептуальном, так и в практическом плане наблюдалась значительная степень асимметрии. ЕПС и «Восточное партнерство» представляли собой модель так называемой «мягкой интеграции», т. е. подключения восточных соседей Евросоюза к евроинтеграци-онным процессам путем проекции на них значительной части регуляторных норм ЕС, формирования двусторонних углубленных и всеобъемлющих зон свободной торговли и включения в общее энергетическое пространство ЕС. С этой точки зрения «Восточное
партнерство» выступало вторичным интеграционным механизмом, производным от состояния интеграции в Евросоюзе, его политической воли и практической готовности включать третьи страны в свой ареал. Тогда как ТС/ЕАЭС являлся самостоятельным интеграционным проектом, нацеленным на становление полноценного экономического объединения с общим рынком и четырьмя экономическими свободами.
Но несмотря на подобную институциональную асимметрию, между двумя проектами развернулась прямая конкуренция за включение стран СНГ, ставшая триггером наиболее острого в постбиполярный период военно-политического кризиса в Европе. Одним из итогов этого кризиса стало подписание Евросоюзом соглашений об ассоциации с тремя странами Восточной Европы — Украиной, Молдавией и Грузией и включение их в описанный механизм «мягкой интеграции» в полном объеме. Это означает, что модель «мягкой интеграции» при всей
своей вторичности обладает преимуществами, позволяющими успешно конкурировать с более полновесным и экономически обоснованным проектом евразийской интеграции. Вместе с тем подобный результат нельзя назвать оптимальным для «Восточного партнерства», поскольку принятия его нормативного подхода во всем пространстве СНГ, включая Россию, на которое эта программа была рассчитана изначально, не произошло [6]. Также вместо заявленной цели стабилизации восточного соседства и снижения его конфликтогенного потенциала «Восточное партнерство» привело к возникновению новых очагов конфликтности в регионе, что свидетельствует о наличии серьезных дефектов в его конструкции. Оценка преимуществ и недостатков «Восточного партнерства» и других форматов «мягкой интеграции», используемых Евросоюзом на пространстве СНГ, является целью данной статьи.
Актуальность этой задачи обусловлена, среди прочего, тем обстоятельством, что в отечественной литературе с самого начала доминировали поляризованные и недостаточно объективные взгляды на форматы ЕПС и «Восточного партнерства» и их способность составлять конкуренцию механизмам евразийской интеграции. С одной стороны, происходила явная идеализация европейской социально-экономической модели и ее политической привлекательности для постсоветских обществ, вследствие чего Европейский союз априори считался лидером любой интеграционной
конкуренции в СНГ, независимо от конкретного формата его политики. А с другой стороны, наблюдалось не менее явное нивелирование интеграционного потенциала и политических преимуществ «Восточного партнерства» ввиду того, что ЕС сейчас не может и не желает предлагать восточным соседям перспективу полноценного членства и включать их в свое объединение на полноправной основе, поэтому особой угрозы для евразийской интеграции от «Восточного партнерства» не исходит. Если вторая точка зрения преобладала на начальной стадии становления данной программы, то первая приобрела популярность на исходе кризиса на Украине 2014 г., постфактум предоставляя убедительное объяснение итогам данного кризиса и их мнимой неизбежности в силу изначальной привлекательности Европейского союза как цивилизаци-онной модели.
Обе точки зрения не совсем адекватно отражают реальную картину, гиперболизируя либо преимущества, либо недостатки «Восточного партнерства» и не позволяя сформировать эффективную стратегию конкуренции со стороны евразийских структур.
Сейчас, по прошествии почти десятилетия с момента запуска «Восточного партнерства», мы можем проанализировать его сильные и слабые стороны в интеграционной конкуренции в пространстве СНГ и оценить их не в гипотетической плоскости, а в плоскости тех реальных результатов, которые были достигнуты за прошедшие годы.
«Украинский пакет» в основе «Восточного партнерства»
Инициирование «Восточного партнерства» само по себе стало одним из поворотных моментов в становлении конкуренции интеграционных проектов в пространстве СНГ как таковой. Если Европейская политика соседства была ориентирована на становление отношений добрососедства как отдельного формата взаимодействия с внешними партнерами (о чем говорилось даже в проекте Европейской конституции), то «Восточное партнерство» фактически переносило на постсоветскую почву в несколько видоизмененном варианте модель отношений, сложившуюся у Евросоюза с постсоциалистическими странами Центрально-Восточной Европы в первой половине 90-х годов, что само по себе повышало степень потенциального политического присутствия и практического вовлечения ЕС в дела восточного соседства.
Немалую роль в этом сыграли перипетии взаимоотношений Евросоюза и Украины, ставших моделью для формата «Восточного партнерства». Именно администрация В. Ющенко накануне начала переговоров о новом базовом соглашении на смену Соглашению о партнерстве и сотрудничеству 1994 г. выдвинула формулу политической ассоциации и экономической интеграции в качестве его концептуальной основы1. При этом под политической ассоциацией
украинская сторона подразумевала в первую очередь предоставление перспективы членства в евроинтегра-ционном объединении, а под экономической интеграцией — включение в общий рынок ЕС с распространением четырех свобод. Европейская сторона восприняла эту формулу положительно, наполнив ее несколько иным содержанием: вместо перспективы членства на первый план выходило признание европейской идентичности и европейских устремлений Киева, а вместо включения в общий рынок — углубленная и всеобъемлющая зона свободной торговли, предполагающая ликвидацию не только тарифных, но и нетарифных барьеров на пути движения товаров и услуг.
Кроме того, Киев упорно отказывался принимать статус нового базового соглашения как соглашения о соседстве, лоббируя предоставление ему статуса соглашения об ассоциации по аналогии с документами, подписанными ЕС со странами ЦСЕ в первой половине 1990-х годов. И хотя, по свидетельствам очевидцев, руководство Германия намеревалось приберечь эту уступку до финальной стадии переговоров, дабы преподнести ее как равноценную замену перспективы членства, президент председательствующей в тот период в ЕС Франции Николя Саркози, в качестве политического жеста анонсировал
предоставление новому соглашению с Украиной статус соглашения об ассоциации на саммите Украина — ЕС в сентябре 2008 г. [5] При этом и сам Саркози и многие представители коммунитарных структур подчеркивали, что новое соглашение будет устанавливать наиболее амбициозный уровень сотрудничества, на который когда-либо шел Евросоюз с третьими странами. Эта формулировка во многом была сугубо символической и была призвана компенсировать неготовность европейских лидеров к предоставлению Украине перспективы членства, но вместе с тем она создавала иллюзию готовности ЕС к далеко идущему сближению с Украиной.
Еще одной немаловажной для будущего «Восточного партнерства» деталью стал отказ Киева рассматривать возможность раздельного подписания политической и экономической частей соглашения. Хотя с европейской стороны подобные предложения звучали как минимум дважды — в конце каденции В. Ющенко и сразу после избрания В. Януковича, — украинский МИД был твердо нацелен на подписание единого «пакетного» документа с максимально строгими обязательствами для украинской стороны в плане
имплементации европейских норм и стандартов [24].
Неудивительно, что на момент выдвижения польско-шведской инициативы о «Восточном партнерстве» у Евросоюза не было иной модели взаимоотношений с восточными соседями, нежели та, что постепенно формировалась на украинском треке, причем во многом под влиянием политических запросов Киева, нежели заранее выработанного стратегического плана Евросоюза [22]. Эту модель он распространил в качестве желаемого образца и стимула для всех шести стран «Восточного партнерства», дополнив ее региональным измерением в виде четырех тематических платформ и шести флагманских инициатив. Украинское правительство отнеслось к подобному распространению его модели отношений с ЕС неодобрительно, считая, что это лишает его эксклюзивности как государства с европейской идентичностью и признанными евроин-теграционными амбициями. Однако с точки зрения европейских лидеров, такой шаг повышал его политическое присутствие в восточном соседстве и позволял структурировать отношения со странами-участницами на базе четко определенных стимулов и приоритетов.
Нормативно-ценностная платформа как ключевое преимущество «Восточного партнерства»
Стартовые характеристики «Восточного партнерства» обусловили его преимущества и недостатки в интеграционной конкуренции с евразийским объединением. Прежде всего, как и Европейская политика
соседства, «Восточное партнерство» имело нормативную направленность. Его ключевым инструментом являлась проекция норм и правил Европейского союза в пространстве восточного соседства, и, что самое
главное, нормативность «Восточного партнерства» имела эксклюзивный характер: возможностей сближения с ЕС вне нормативной повестки дня данный формат не допускал. Партнеры, на словах, могли выбирать желаемый уровень сотрудничества с евроинтеграционным объединением, но все равно были обязаны принять соответствующие этому уровню нормативные обязательства [19]. Вариант абстрагирования от нормативной плоскости и развития сотрудничества на сугубо прагматической основе в отношениях с восточными соседями отбрасывался. Причем это касалось не только участников «Восточного партнерства», но и России: выдвинутая европейской стороной в 2010 г. инициатива «Партнерство для модернизации» представляла собой попытку применить к отношениям с Российской Федерацией адаптированную версию нормативной модели ЕПС. Более того, взяв за основу «украинский пакет» в качестве единого шаблона для всех шести стран «Восточного партнерства», Евросоюз тем самым увязал вопросы нормативного влияния и экономической интеграции, не предоставив возможностей странам, стремящимся к сотрудничеству с ЕС, но участвующим в иных интеграционных проектах, выработать более гибкие форматы взаимодействия.
Нормативное воздействие в рамках восточной политики Европейского союза опиралось на три взаимосвязанные дискурсивные «точки опоры», обеспечивающие его легитимность: европейскую идентичность, нормативно-ценностную ориентацию и
трансформационную направленность. Евросоюз намеренно позиционировал себя как монопольного обладателя европейской идентичности, который вправе признавать или не признавать европейскую идентичность третьих стран в соответствии с собственными критериями «европейскости». Также в документах ЕПС и «Восточного партнерства» декларировалось, что политика ЕС в восточном соседстве направлена в первую очередь на утверждение в этом пространстве принципов и ценностей, ассоциируемых с европейской идентичностью и социально-экономической моделью, а основной целью этой политики является стабилизация сопредельных государств путем стимулирования их европеизации — трансформации общественно-политического устройства в сторону приближения к европейским ценностям [1]. Эта триада «европейская идентичность — европейские ценности — европеизация» составила аргументационную основу, с помощью которой проекция норм и стандартов ЕС представлялась объективной необходимостью и интересом самих стран восточного соседства, а Евросоюз представал в качестве нормативно мотивированного игрока, исходящего в своем поведении из ценностных соображений, а не из соображений геополитической экспансии или практической утилитарности [21]. Тем самым обосновывалась претензия на априорное моральное превосходство Евросоюза как «силы, действующей во благо» [10], по сравнению с другими, более эгоистичными и менее ценностно мотивированными акторами в
международной системе. Более того, при таком подходе Евросоюз получал право выступать в своем восточном соседстве в качестве морального авторитета и незаангажированного арбитра в отношении как внутриполитических процессов в соседних странах, так и их взаимодействий друг с другом.
При этом функции, связанные непосредственно с генерированием норм, мониторингом их имплемента-ции в третьих странах и санкциями за их нарушение, нередко передавались отдельным международным структурам, либо специальным органам ЕС, либо неправительственным организациям. Так, массив базовых политических норм фактически был отдан на откуп Совету Европы, соблюдение стандартов избирательного процесса осуществляло Бюро по демократическим институтам и правам человека ОБСЕ, в экономической и финансовой сферах зачастую шла отсылка к требованиям МВФ или ВТО, выполнение которых часто фигурировало в качестве прелиминарного условия для сотрудничества с третьими странами, в сфере прав человека ЕС нередко опирался на оценки известных неправительственных организаций, таких как Human Rights Watch и Amnesty International. Отдельного упоминания в этом контексте заслуживает деятельность европейских парламентских структур: Европарламента, Парламентской ассамблеи Совета Европы, Парламентской ассамблеи ОБСЕ, используемых для продвижения нужных нормативных установок от имени как бы представительского, незаангажи-рованного органа.
Тем не менее, нормативная направленность выступала ключевым преимуществом «Восточного партнерства» и других форматов «мягкой интеграции» Европейского союза в конкуренции с евразийским интеграционным проектом. В то время как ЕС акцентировал ценностную основу своих инициатив в восточном соседстве и задачи его политической трансформации, евразийские интеграционные механизмы строились главным образом на дискурсе о возможных практических выгодах интеграции для их участников и не содержали требований относительно их политико-институциональной трансформации. Сторонники евразийского проекта могли критиковать ЕС за стремление включить страны Восточной Европы в свою сферу влияния [7], но не могли противопоставить ему своей ценностной платформы, которая бы позволяла проецировать нормативную силу в том же объеме, что и «Восточное партнерство».
Если исходить из рациональных соображений и соотношения практических выигрышей и затрат, евразийская интеграция предоставляла участвующим государствам более выгодные и менее обременительные условия участия, позволяя им сохранять значительную часть национального суверенитета и свободы действий во внутренней и внешней политике. Однако в конкуренции с ценностно ориентированным дискурсом Евросоюза это не только не принесло желаемых результатов, но и оказалось серьезным недостатком ТС/ЕАЭС. Задействуя идентификационную и ценностную
риторику, ЕС способствовал формированию и мобилизации в странах «Восточного партнерства» влиятельных общественных групп, для которых европейская интеграция выступала самоценностью вне зависимости от ее практического значения и экономических последствий для страны [12]. Это было во многом связано с заинтересованностью данных общественных групп в той трансформационной повестке дня, которую продвигал ЕС, и их расчетом на усиление своих политических позиций в результате реализации этой повестки. При этом те силы в постсоветских обществах, которые
были способны составить конкуренцию, как правило, немногочисленным проевропейским группам, не имели подобного статусного стимула, хотя они не менее своих проевропейских визави были заинтересованы в политических и институциональных преобразованиях, способных преодолеть структурные дефекты неэффективных постсоветских режимов. С точки зрения политической конкуренции и мобилизации общественной поддержки более требовательная нормативная линия ЕС оказалась эффективнее политически нейтрального «экономизма» евразийского проекта.
Проблемы с реализацией нормативной направленности «Восточного партнерства»
Однако и с нормативным аспектом у «Восточного партнерства» возникали серьезные проблемы [2]. Главным объектом критики со стороны значительной части академической среды и представителей гражданского общества стран восточного соседства выступала недостаточность заложенных в ЕПС и ВП стимулов, т. е. форматов и преимуществ, которые Евросоюз был готов предоставить восточным соседям «в награду» за выполнение его нормативных требований [11]. Камнем преткновения была, несомненно, перспектива членства, отсутствие которой среди предложенных стимулов, по мнению ряда экспертов, лишало соседние страны существенной части мотивации выполнять нормативные требования ЕС. «Восточное партнерство» было призвано решить эту проблему, предоставив восточным
соседям наиболее амбициозные стимулы, которые ЕС мог предложить на тот момент, помимо перспективы членства. Но в то же время европейские лидеры не особо стремились и к слишком тесной интеграции с этими странами. Интеграция как таковая с самого начала выступала в восточной политике ЕС лишь стимулом для побуждения нестабильных и неблагополучных соседей проводить необходимые преобразования. Поэтому интеграционное наполнение «Восточного партнерства» осталось весьма ограниченным и выражалось, по украинскому образцу, в виде предложения о создании углубленной и всеобъемлющей зоны свободной торговли. Этот механизм не означал полноценного включения соседних стран в общий рынок ЕС [8], но позволял Брюсселю наложить на них наиболее широкий
объем нормативных обязательств в части имплементации регулярных стандартов и адаптации принципов государственной экономической политики к нормам и правилам ЕС [4].
Проще говоря, «Восточное партнерство» не приводило к полномасштабному включению стран-участниц в европейский интеграционный проект, но в случае принятия предлагаемой им схемы закрепляло асимметричную модель отношений, где ЕС выступал генератором нормативных импульсов, а соседние страны — их реципиентами, превращало евроинтеграцию в магистральный фактор внутренней и внешней политики этих стран и блокировало их участие в других интеграционных проектах [3]. По замыслу, этого было вполне достаточно для выполнения той геополитической задачи, которая возлагалась на «Восточное партнерство» в рамках конкуренции с евразийским проектом.
Но как показали уже первые годы функционирования «Восточного партнерства», добиться подобного эффекта было весьма проблематично. И причиной этого была не столько недостаточность заложенных в нем интеграционных стимулов, сколько специфика внутриполитического контекста стран восточного соседства, от которого в первую очередь зависело принятие трансформационной повестки дня, продвигаемой ЕС [23]. Местные элиты охотно использовали евроинтеграционную риторику как инструмент укрепления своей власти и повышения собственного статуса в международном масштабе [9], однако не спешили полностью выполнять
все пожелания Брюсселя, нередко ссылаясь на конкуренцию со стороны евразийского проекта как препятствие на пути нормативной конвергенции [20]. При этом они не отвергали и не оспаривали подобную асимметричную конфигурацию отношений с ЕС и легитимность европейской нормативной модели как таковой. То есть те объективные политические и практические затраты, которые влекла за собой модель «Восточного партнерства», для местных обществ практически не артикулировались, а в некоторых случаях даже превозносились как необходимые и желательные для проведения коренных преобразований и преодоления структурных дефектов политико-институциональной системой.
Слабость нормативного влияния ЕС в рамках «Восточного партнерства» стала особенно заметна на примере уголовного дела против экс-премьер-министра Украины Юлии Тимошенко, осужденной осенью 2011 г. за превышение полномочий при подписании газовых контрактов с «Газпромом» вопреки возражениям со стороны Евросоюза. Именно под воздействием этого излишне политизированного дела [3], совпавшего с финализацией переговоров по соглашению об ассоциации с Украиной, Евросоюз, с одной стороны, начинает оказывать прямую поддержку оппозиционным политическим силам Украины, объявившим о своей про-европейской ориентации, а с другой — идя на поводу у этих сил, компенсирует слабость своего интеграционного проекта усилением риторики в духе
геополитического и цивилизацион-ного выбора, перед которым якобы стоит Украина и другие восточные соседи ЕС в вопросе подписания ассоциации. Тем самым европейские лидеры усугубили интеграционную конкуренцию и фактически свели на нет возможность компромиссного решения порожденных ею противоречий. Подписание подготовленных соглашений об ассоциации с Украиной, Молдавией и Грузией без каких-либо изменений в тексте или новых переговоров стало рассматриваться как абсолютный императив и главный символ политической дееспособности ЕС в своем восточном соседстве. И если решение Армении отказаться от подписания ассоциации и вступить в евразийское объединение в сентябре 2013 г. не вызвало серьезных возражений со стороны европейских структур
[13], решение правительства Украины двумя месяцами позже приостановить процесс подписания стало толчком для полномасштабного регионального политического кризиса.
Прогрессирующая геополитизация «Восточного партнерства» способствовала дальнейшей деградации его нормативного измерения. По мере того, как успех данной программы ассоциировался с приходом к власти в соседних странах «проевропейских» политических сил, объем нормативных требований к этим силам снижался, а явный их отход даже от базовых европейских ценностей едва получал какое-либо символическое осуждение
[14]. Несмотря на то что ЕС предпринял две попытки радикальной ревизии Европейской политики соседства с
намерением усилить ее нормативную составляющую и прописать прямую связь между принятием норм и получением стимулов в виде принципа «большее за большее» [17], на практике ситуация оставалась прежней: геополитическая лояльность выступала индульгенцией в отношении невыполнения нормативных обязательств даже после подписания соглашения об ассоциации [3]. Аналогичным образом игнорировались и дестабилизирующие эффекты, исходящие от провокационной политики подобных политических сил, и их деструктивные последствия для региональной безопасности [19].
Таким образом, можно сделать вывод, что в конкуренции с евразийским интеграционным проектом «Восточное партнерство» обладало весомыми преимуществами, прежде всего спектром нормативных инструментов воздействия на местные элиты и общества соседних стран. Опираясь на дискурс о европейской идентичности и европейских ценностях и на привлекательность европейской социально-экономической модели, ЕС с помощью адресной политики сумел мобилизовать на поддержку своего интеграционного проекта ряд общественных групп, связывающих свои политические ожидания с реализацией продвигаемой Евросоюзом трансформационной повестки дня. Используя данные инструменты, европейские функционеры целенаправленно легитимизировали собственный интеграционный проект, объективно более затратный для стран СНГ, и де-легитимизировали евразийский проект как якобы противоречащий той ценностной основе, которая необходима для успешного реформирования постсоветских режимов.
Вместе с тем ряд существенных недостатков ограничивал политический потенциал «Восточного партнерства».
Во-первых, слабость его реального интеграционного наполнения и ограниченность тех реальных практических выгод, которые могли получить соседние страны от участия в «Восточном партнерстве» и предлагаемой им зоне свободной торговли. Компенсировать эту слабость функционерам Европейского союза пришлось за счет усиления геополитической и цивилизационной риторики и противопоставления предлагаемых ими форматов «мягкой интеграции», якобы диаметрально противоположной, антагонистичной евразийской модели. Это привело к тому, что геополитическая лояльность и наличие условно проевропейских сил у власти в странах «Восточного партнерства» частично затмила нормативные задачи и ту трансформационную повестку дня, реализация которой провозглашалась основной целью «Восточного партнерства». Тем не менее с точки зрения интеграционной конкуренции такая тактика оказалась вполне выигрышной и позволила ЕС одержать тактическую победу, пусть и ценой усиления общей геополитической напряженности на континенте.
Во-вторых, недостаток гибкости и отсутствие концептуальных рамок для сотрудничества со странами, не готовыми принять нормативную гегемонию ЕС или участвовать в его
интеграционном проекте. После того, как в 2014 году были подписаны соглашения об ассоциации с Украиной, Молдавией и Грузией, Евросоюзу пришлось преодолевать этот недостаток и вырабатывать новые механизмы нормативного влияния за рамками «Восточного партнерства» для тех стран, которые участвовали в евразийском объединении. Тот факт, что новые соглашения ЕС с Казахстаном и Арменией содержат значительный нормативный компонент [15], указывает на то, что Европейский союз может вырабатывать оптимальные форматы взаимодействия со странами — участницами ЕАЭС, не вступая в конфликт с их интеграционными преференциями. Это означает, что интеграционная конкуренция как таковая не исчерпала себя и принимает новые формы, пусть и не настолько острые, как в 2013—2014 гг.
В-третьих, зависимость от внутриполитического контекста стран восточного соседства. Поскольку восточная политика Евросоюза в целом была направлена на стимулирование желаемых внутренних перемен в соседних странах, ЕС неизбежно становился участником их внутриполитических процессов, возможно, в большей степени, нежели хотели его лидеры. Отсутствие должного опыта в этой сфере приводило к тому, что евроинтеграция зачастую превращалась в инструмент манипуляции со стороны тех политических сил, которые заявляли о своей проевропейской ориентации. Как показала практика, этот недостаток тоже не является для «Восточного партнерства» фатальным:
договорные рамки соглашений об ассоциации и механизмы вовлечения ЕС в процессы управления сконструированы таким образом, что позволяют поддерживать нужную степень влияния даже в условиях серьезных внутриполитических пертурбаций в соседних странах и падения доверия к европейской интеграции в местных обществах.
Из этого можно заключить, что главным преимуществом Европейского союза в интеграционной конкуренции с
евразийским проектом в пространстве СНГ является его способность исправлять имеющиеся недостатки своей модели, усиливая ее политическую и практическую эффективность. Благодаря этой способности ЕС удалось реализовать основные задачи «Восточного партнерства» в условиях жесткой конкуренции с ТС/ЕАЭС и вовлечь в свой интеграционный проект ключевые страны восточного соседства даже без предоставления им перспективы полноценного членства.
Список литературы
[Babynina L. ES i Rossiya: konkurenciya za postsovetskoe prostranstvo? [EHlektronnyj resurs]. URL: http://russiancouncil.ru/analytics-and-comments/analytics/es-i-rossiya-konkurentsiya-za-postsovetskoe-prostranstvo/]
[Donich T.G. Sila i slabost& normativnoj bazy Evropejskogo soyuza (na primere realizacii programmy «Vostochnoe partnerstvo») // Obozrevatel&-Observer. 2017. № 12. S. 44-54]
[Kolton T., CHarap S. Pobeditelej net: ukrainskij krizis i razrushitel&naya bor&ba za postsovetskuyu Evraziyu [EHlektronnyj resurs]. URL: http://globalaffairs.ru/media/docs/ charap_book_read.pdf]
[Kosikova L.S. Vostochnoe partnerstvo Evrosoyuza so stranami SNG i interesy Rossii // Rossiya i sovremennyj mir. 2012. № 1. S. 171-190]
[Manzhola VA., SHapovalova O.I. Francuz&kí propozicíi shchodo novoi ugodi mizh Ukrainoyu ta Evropejs&kim Soyuzom: unikal&nij shans chi politichnij reverans? // International Review. 2008. № 2. S. 35-42]
[Paholkin DA. Strukturnye faktory konkurencii mezhdu Rossiej i Evropejskim soyuzom v prostranstve Vostochnoj Evropy // Sovremennoe obshchestvo i pravo. 2017. № 6. S. 108-116]
[Stenogramma vystupleniya i otvetov na voprosy SMI ministra inostrannyh del Rossii S. Lavrova po itogam plenarnogo zasedaniya Postoyannogo soveta partnerstva Rossiya — ES. Lyuksemburg, 28 aprelya 2009 g. [EHlektronnyj resurs]. URL: http://www.mid.ru/ vistupleniya_ministra/-/asset_publisher/MCZ7HQuMdqBY/content/id/296298]
[SHeptickij A. Uglublennaya zona svobodnoj torgovli s ES - shansy i vyzovy dlya Ukrainy // Evropa (zhurnal Pol&skogo instituta mezhdunarodnyh del). 2008. № 3. S. 107-142]
eur-lex.europa.eu/legal-content/EN/TXT/PDF/?uri=CELEX:52011DC0303qid=1527 346147393from=EN
