Спросить
Войти
линия жизни
ОБЩЕСТВО
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №11 (67) 2007
Что это было?
Октябрьского переворота посвящается
Екатерина ДАНИЛОВА
И вот собрались мы все вместе и стали решать — что это было.
Мы — это Екатерина Павловна Алферье-ва, Мария Павловна Алферьева, Евгения Павловна Алферьева, Николай Александрович Глядинский, Александр Михаилович фон Бокк, Николай Александрович... Господи, фамилия-то его какая была? Ах да, Норинов.
Теперь спросить не у кого. Вовремя надо было спрашивать. А то все — «Бабушка, а что на завтрак?», «Бабушка, а когда мама придет?»
Но это еще не все. Значит, так, еще Спирина Александра Федоровна и родители ее Спирины Евдокия Павловна и Федор Петрович.
И это не они сели, а я их рассадила мысленным взором — серьезных, торжественно одетых, как на пожелтевших фотографиях, — мою бабушку и деда по маминой линии, двоих сестер бабушки и их мужей — улетевших, уплывших навстречу ли страшному вопросу или сладкому прощению в далекое царство с золотыми туманами и изумрудными листьями, где все друг друга любят.
Ну, вот опять я подыгрываю любимым.
Опять бабушку мамы на первое место, а родителей отца как бы на галерку. Как бы вторым рядом: не любовь, а долг. А раз долг, то с них и начнем.
Вот они, рядком, — моя бабушка по отцу, Александра Федоровна, сложила узловатые крестьянские руки на больных коленях. Кулацкая дочка, меньшенькая в большой работящей семье Спириных - семь сыновей, шесть девок. О революции она ничего не знала, пока однажды, сидя у подружки за уроками, не услышала материнский вой — с их двора напротив уводили всю скотину, лошадей, восемь коров, свиней, кур. Почему-то оставили швейную машинку — прабабушка Евдокия Павловна обшивала всю семью и полдеревни. Шила все — от рубах до тулупов. И у моей бабушки в деревенском доме швейная машинка на почетном месте. Кормилица. Как бы вместо коровы. Прадед Федор Петрович пошел конюхом в колхозную конюшню, там и работал чуть ли не до семидесяти — пока его жеребец не затоптал.
А бабушка рано вышла замуж, семнадцатилетней. Дед, недоучившийся счетовод правильного происхождения — его отец воевал за красных на Гражданке, привел молодую жену в нищий грязный дом. Герой гражданской был контуженным и страдал нервными припадками. Обычно прадед начинал наливаться яростью и кидаться посудой, когда не мог донести ложку до рта — рука дрожала и суп выплескивался на колени. Ну и плюс раненая гноящаяся нога. Жена, опухшая, больная, все время лежала, и все крестьянское хозяйство свалилось на бабушку.
Принесло ли ей счастье торжество социальной справедливости, диктатура пролетариата и изведение богатых? Нет, из ужаса и нищеты русской деревни вытащил ее дед, быстро сообразивший, что лучше быть счетоводом, чем крестьянином, и начавший с муравьиным усердием ковать партийную карьеру. Собрания сочинений Маркса-Энгельса и Ленина до сих пор стоят на деревенской покосившейся этажерке, правда, со значительными купюрами — пожелтевшими страничками из классиков бабушка закрывает банки с малиновым вареньем. Семьдесят лет назад за это могли бы пришить срок.
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / №11 (67) 2007
общество/линия жизни 1111
И другая моя бабушка революции не заметила. До сонной, утопающей в сирени и богатой на картошку Мологи она, казалось, и не докатилась. Зато в одночасье в городе появились очень красивые люди — бабушка сразу заметила их цепким бедняцким взглядом. Томные дамы в шелковых платьях, военные с пленяющей девичье воображение выправкой. Какие-то неправдоподобно красивые дети в кудрях и с гувернантками. Бабушка, когда увидела, как эти пришельцы из далекой прекрасной жизни разгружают на пристани Волги вещи, просто к месту приросла. И даже не заметила, что веревка, из которой была сплетена подошва сандалии, распуталась и самодельная обувка разлетается на глазах.
Особенно прекрасна была одна женщина — с тающим, беспомощным взглядом под огромной шляпой с перьями. Придя домой, тринадцатилетняя бабушка «примеривала» перед небольшим мутным зеркальцем волнующий нездешний взгляд.
А еще через некоторое время в городе появились люди в кожанках и арестовали офицеров. Бабушка еще раз увидела ту красавицу, которая так поразила ее. Она лежала на дороге, в пыли, и выла по-бабьи. То было подавление Ярославского мятежа.
И еще один раз она встретила эту женщину. Когда студенткой Ленинградского вуза приехала к своей маме на каникулы. И у той же пристани на Волге встретила оборванную нищенку с беспомощным взглядом, за подол которой цеплялись ободранные дети. Так это же та, ну помните, красавица в перьях, объяснили бабушке. Она тронулась умом, сошлась с кладбищенским сторожем, прижила с ним детей.
Бабушка стояла и смотрела на нее с ужасом, равным перевернувшему ее некогда восторгу.
Офелия революции, не знаю ни имени твоего, чтобы поставить свечу в храме, ни фамилии, чтобы обратиться к архивам. Забытая, затоптанная в грязь малая жертва тех лет, одна из миллионов, прах к праху. И сердце сжимается при страшных догадках о судьбе твоих кудрявых детей. Или безумие было спасением для тебя? К чему сохранять рассудок в наступившем апокалипсисе? Зачем быть красивой и нежной женщиной среди контуженных героев Гражданской войны с разрубленной и гноящейся щиколоткой?
И что не дает мне забыть о тебе? Ведь столько слабых жертв!
Два обстоятельства держат в памяти ускользающий образ. Взгляд, разученный бабушкой и глядящий сейчас на меня со всех фотографий, — нежный и беспомощный. А за ее спиной дед — упрямый, с задранным подбородком. Даже по старым картинкам видно, как им было хорошо вдвоем. Ей, пятой дочке
бедного присяжного поверенного из Мологи, и деду, сыну дьячка, рано осиротевшему и выращенному глубоко религиозной теткой, вздорному и — как говорили — ошеломительно талантливому. Один из лучших инженеров тех лет, он строил дороги и служил асфальту — тогда этот материал стремительно входил в моду и вытеснял мощеные дороги. Грустно думать, но это мой дед сдирал с Дворцовой площади историческую брусчатку и заливал ее асфальтом. Слава Богу, сейчас Дворцовую опять замостили, а дед сделал блистательную карьеру, точку в которой поставила в 37-м пуля в затылок.
«Как она могла сойти с ума? — говорила бабушка, и ее твердый подбородок дрожал, а пепел с «Беломора» сыпался на передник. — Как она могла сойти с ума, ведь у нее были дети!»
История выживания — отдельный сюжет. Выживают все одинаково. Экономят, продают последнее, работают за копейки, рыдают по ночам у окна от обступившего ужаса и сознания малых сил. И умирают все одинаково — один на один с Его вопросом. А вот счастливы все по-разному. И здесь Толстой был не прав. Единственный рубеж, разделяющий нас, — это способность быть счастливым. Все это делают по-разному и раз и навсегда. Собственно, счастье — это способность ощутить и высказать Ему благодарность. И здесь у каждого своя история.
Так вот, с тех пор у бабушки пропал тот чудесный взгляд. Он остался только на фотографиях. А я помню бабушку суровой властной женщиной с твердым подбородком.
Вторая судьба.
Третья — муж бабушкиной старшей сестры Жени. Александр Михайлович фон Бокк. Вообще-то после революции он взял себе фамилию Михайлов. Но бабушка застала его мать, старую баронессу фон Бокк, которая, глядя в окно на серый петербургский туман, говорила: «Какое странное время, Катюша. Все учатся, учатся. Никто ничего не знает. Все работают, работают. Никто ничего не имеет». Она не дожила до тех дней, когда ее сын встретил на улице знакомого по «старой жизни». И от ужаса, что тот донесет на него, заболел нефритом и умер в считанные дни.
А вот еще история: уже четвертая. Про то, как муж второй бабушкиной сестры Мани пропил съезд партии. Он был членом партии со второго съезда, большевиком. И не карьерной шкурой — он так и остался грузчиком, а от повышений, которые ему многожды предлагались, отказывался категорически. Правда, и выпить любил. Так что очередной съезд партии, делегатом которого был избран, просто пропил с компанией знакомых грузчиков.
Одни эмигрировали в безумие, другие — в
пьянку, третьи — в небытие. Выживали серые шкуры и длинные голые хвосты. И еще те, кто не мог оставить детей один на один с апокалипсисом, сделав страх за близких главным двигателем хода истории.
Я перебираю судьбы родных, близких, друзей. Ну хоть бы одна счастливая судьба, состоявшаяся биография — благодаря, а не вопреки. Но ведь кому-то, кроме палачей и карьеристов, это должно было открыть новые шансы, показать небо в алмазах... Так ведь и палачи с карьеристами вряд ли были счастливы и обрели полноту жизни. Не верю ни слову о пафосе и задоре тех лет. Кусок хлеба, принесенный ребенку домой, — вот бог тех лет. Страна схлопнулась до семьи и — тем спаслась.
Но страшно думать, сколько потеряла. В 15-м году молоденькая Анна Ахматова молилась:
«Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар...
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей».
Разделит ли хоть одна женщина эту молитву, отдаст ли самое дорогое за спасение Отечества? Готов ли к страшной мене хоть один записной патриот или радетель за страну? Или по-прежнему готовы мостить дорогу к всеобщему счастью душами чужих детей?
Прошло 90 лет. Не осталось почти никого, кто бы помнил страшные дни переворота. Очень мало тех, кто знаком с репрессиями. Все меньше среди нас ветеранов войны. Пришли новые, сытые поколения, не видевшие войны, не боровшиеся за жизнь. Но мертвые хватают живых. Социологи говорят, что люди продолжают бояться голода, войны, социальных потрясений, потери близких. Спокойствие стало новым фетишем вместо хлеба (его, слава Богу, пока хватает, правда, цены на него растут). Оно важней потребности понять, что это было. Вот уже и за учебники истории взялись — надо чуток подкорректировать, чтобы дети гордились страной, росли патриотами.
Еще чуть-чуть — и по Достоевскому объявим перенесенные страдания очищающими, открывшими новые истины. И здесь найдем повод для национальной гордыни. Но нет же. Если страдания тела не стали уроками душе, если сам народ до сих пор не решил, что это было — торжество ли социальной справедливости? катастрофа? расплата за историческое легкомыслие и безответственность людей, полагающих себя радетелями Отчизны? — то и уроки не впрок. Девяносто лет прошло. Но ни в одном учебнике истории нет внятного рассказа о том, что произошло с Россией и людьми, которые ее любили.
И все-таки, все-таки, что же это было со всеми нами? ф
