ВТОРОЙ ПЛАН

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

второй план

вопросы национализма 2016 № 2 (2 6)

Котов А.Э. «Царский путь» Михаила Каткова: Идеология бюрократического национализма в политической публицистике 1860-1890-х годов. СПб.: Владимир Даль, 2016. — 487 с.

Петербургский историк Александр Эдуардович Котов давно и плодотворно занимается изучением русской консервативной журналистики 1860-1890-х гг.1, обращая преимущественное внимание на фигуры «второго плана», окружение, свиту, которая способна «играть короля» если не всегда, то зачастую. Впрочем, именно применительно к консервативной журналистике подобное суждение далеко не всегда верно — поскольку в исследуемый автором период большинство консервативных изданий носило «личный» характер, и это верно не только применительно к «Дню» или «Руси» И.С. Аксакова или «Гражданину» кн. В.П. Мещерского, но и, правда, уже с куда большими оговорками, даже к такой большой ежедневной газете, как «Московские ведомости» М.Н. Каткова. Как отмечал вскоре после смерти Каткова Е.Л. Кочетов2, в начале 1880-х

Исследование выполнено в рамках работ по гранту Президента РФ №МК-5033.2015.6 «Формирование украинского национализма: между Польшей и Москвой (1840-1900-е гг.)».

«За последние годы он почти никогда не заходил в редакцию, в которой теперь имеются сотрудники, его почти никогда не видавшие. <...>...в последние годы при покойном издателе. была не редакция, а канцелярия с экзекутором во главе, этим и объясняется, что "Московские ведомости" в последние три—четыре года кроме блестящих передовых статей и статей случайных со стороны по остальным редакционным отделам блистали отсутствием содержания, сплошь и рядом заменяемого перепечатками из петербургских газет»3.

Обширную подборку суждений этого рода приводит и А.Э. Котов (с. 4547), правда, делая довольно сомнительный вывод: «Таким образом, "Московские ведомости"(как, впрочем, и многие другие издания того времени) представляют собой пример "персонального журнала", расцвет которого в Европе пришелся на рубеж ХУШ-Х1Х столетий» (с. 47) — все-таки между «первестиям» Н.П. Гилярова-Платонова статье, долженствовавшей послужить орудием в борьбе за переход редакции «Московских ведомостей» и воспрепятствовать заключению договора с С.А. Петровским. Статья была набрана и в гранках демонстрировалась Гиляровым-Платоновым в Петербурге — но в итоге была сочтена неуместной и/или бесполезной в административной закулисной борьбе и осталась неопубликованной. См.: Юшко А.Г. За кулисами публицистики (Власти и «Московские ведомости» в 1887 г. по смерти М.Н. Каткова) // Никита Петрович Гиляров-Платонов: Исследования. Материалы. Библиография. Рецензии / ИРЛИ РАН; Под общ. ред. А.П. Дмитриева. СПб.: Росток, 2013. С. 153-181.

сональным журналом» и ежедневной большой газетой есть принципиальная разница, и сколь бы ни была велика роль редактора последней, она не способна отменить законов индустрии, по которым строится подобное предприятие (как то и отмечает Кочетов, говоря о «канцелярии» и «экзекуторе», т.е. ответственном редакторе). Эта принципиальная особенность и позволила «Московским ведомостям» сохраниться в относительно узнаваемом виде вплоть до 1917 г. при всех сменах редакторов — издание эволюционировало (или, если угодно, деградировало), но не закончилось вместе с кончиной Каткова — последующая история остается историей его газеты, а не только формальной преемственности, которая позволила бы связать «Московские ведомости» 1840-х с одноименным изданием 1880-х или 1900-х.

Собственно, то обстоятельство, что издание было не только «личным органом» (вопреки собственным заявлениям Каткова), и позволяет автору выстроить минимальную концептуальную рамку, в которую помещены рассматриваемые им персонажи: работа представляет собой серию очерков о русской консервативной печати 2-й половины XIX века, Каткове и его окружении (с. 7-307), а также несколько статей о лицах и изданиях, близких к Каткову (с. 308-473). Персонажами книги, помимо самого Каткова, являются многолетний редактор «Русского вестника» Н.А. Любимов, парижский корреспондент и таврический земец Н.В. Щербань, «самый приличный человек из окружения Н.М. Каткова» П.К. Щебальский, редактор «Вилен-ского вестника» М.Ф. Де-Пуле, выдающийся физиолог, скандальный публицист и финансовый деятель с весьма дурной репутацией И.Ф. Цион, дипломат и историк С.С. Татищев, профессор-цивилист и борец с нигилизмом П.П. Цитович, выдающийся славяновед и редактор «Варшавского дневника» и «Окраин России»

П.А. Кулаковский. Если большая часть вошедших в книгу очерков центрирована вокруг конкретных лиц, то два посвящены истории газет — «Киевлянину» с момента основания в 1864 г. и до 1890-х гг. и «Варшавскому дневнику» в 1870-1880-е гг.

Как уже было сказано, большая часть героев книги А.Э. Котова — персонажи второго плана или же, как в случае, напр., П.А. Кулаковского, интересующие автора не с той стороны, что принесла им долговременную известность и признание заслуг. Исследователь постоянно отмечает (см., напр.: с. 4, 135, 188, 345) неоригинальность воззрений своих персонажей, их вторичность или ситуативный характер — как, например, в случае с Ци-товичем, которого в лагерь консервативной (или, скорее, антинигилистической) печати привели причины личного порядка: яростная обида на либералов и радикалов, со стороны печатных органов которых он подвергся ранее шельмованию, а с другой — стремление обогатиться и устроить себе по возможности благополучную чиновничью карьеру. Для многих из них распространяемые ими взгляды не являются их личным убеждением — что не делает их, разумеется, в большинстве своем лицемерами, напротив — они лишь «говорят на языке своего времени», словами своего круга, повторяют расхожие утверждения и воспроизводят привычные или модные риторические конструкции:

«Однако для историка подобные второстепенные персонажи не менее интересны, чем яркие хрестоматийные фигуры: последние нередко "заслоняют" свое время, зато сквозь деятелей второго плана проступает колорит эпохи» (с. 4).

Интеллектуальная эволюция Каткова предстает в интерпретации исследователя как движение к «бюрократическому национализму» (вводимый им авторский термин) — т.е. такой системе взглядов, в которой единственным субъектом (современной) истории является государство (с. 55) — или, точнее, как нам представляется, единственным надлежащим и одновременно единственным конструктивным, способным к созиданию, а не исключительно к разрушительной активности, субъектом. Если в конце 50-х — в 60-е годы Катков неоднократно апеллирует к обществу, говорит о его роли, о его задачах, и сам сочувственно высказывается, и дает голос многочисленным другим сторонникам децентрализации, с английским идеалом сильного местного самоуправления4, само польское восстание 1863 г. становится для него в том числе и поводом для заявления конституционалистских чаяний, общеимперское представительство мыслится тем целым, которое способно будет переварить сепаратистские и автономистские (уже не в смысле местного самоуправления, но местных изъятий и привилегий) стремления, которые вполне могут находить себе ход в существующей имперской системе не4 Так, в передовице «Московских ведомостей» за 3 сентября 1863 г. Катков пишет: «<...> во многих общественных интересах правительственное вмешательство часто ведет к последствиям, противоположным ожиданию. Вот почему, с развитием гражданственности, все яснее и отчетливее определяются задачи правительства по отношению к общественной жизни», а год спустя, 2 сентября 1864 г., отмечает: «Истинно-национальная политика не страдает подозрительностью или мнительностью; она не только способна допустить в широких размерах великое начало общественной свободы, — она к нему стремится, его требует и только в нем находит себе полное выражение и прочное осуществление. Недоверие к здоровым силам народной жизни обличает у нас тот же самый национальный индифферентизм, на который наши враги теперь очевидно метят как на Ахиллесову пяту России» (Украинский вопрос в русской патриотической мысли / Сост., предисл., послесл. и прим. А.Ю. Минакова. М.: Книжный мир, 2016. С. 103, 119).

равномерности пространственных по-рядков5, — то в 1880-е от этих представлений мало что останется, а оставшееся сведется к декларациям. Впрочем, А.Э. Котов полагает, что данная эволюция относилась к публичному позиционированию, а не к истинному содержанию идей Каткова, остававшихся неизменными в своем «ядре»:

«Именно государство, по Каткову, осуществляло ту самую "народную" или "национальную" политику, о которой постоянно писал "московский громовержец". Поэтому катковскую идеологию целесообразно охарактеризовать как "бюрократический национализм" — в том смысле, что при ее практическом применении государственная бюрократия становилась единственной свободной в своих действиях национальной силой и единственной инстанцией, определявшей чью-либо принадлежность к нации. Этой характеристике, на наш взгляд, не противоречат многочисленные антибюрократические выступления "Московских ведомостей" в 1860— 1870-е годы. Обвинения по адресу "петербургской бюрократии" во время польского восстания или защита университетской автономии от посягательств А.В. Головнина были для Каткова лишь средствами борьбы как за решение национальных задач, так и за усиление своего личного влияния. Одержав верх над петербургским бюрократическим "драконом", Михаил Никифорович с удовольствием завел собственного, фактически превратив свою редакцию в один из государственных департаментов» (с. 56).

Н.А. Любимов, многолетний сотрудник и правая рука Каткова в деле издания «Русского вестника», вспоминал:

«Когда Михаил Никифорович писал какую-либо статью по тому или другому важному государственному вопросу, первая мысль у него была, что статью прочтет

домостях» в 1863 г. // Ученые заметки ТОГУ. 229

Т. 2. 2011. №2. С. 86-97. _

Государь. Для него старался он ставить вопросы и предлагать решения с возможной ясностью и убедительностью. На него желал он прежде всего подействовать своими аргументами и разъяснениями»6.

Здесь можно отчетливо видеть двойную спираль влияния Каткова — на государей, Александра Николаевича и Александра Александровича, он влиял во многом потому, что его голос звучал как голос представителя и выразителя ответственной, патриотически настроенной части общества, а общественное влияние укреплялось и поддерживалось постольку, поскольку его суждения воспринимались как голос (или один из голосов) власти. Однако, сумев сделать свой орган практически одним из государственных департаментов, Катков в итоге пришел к ситуации, когда он сам оказался не нужен — ему удалось «своевременно» умереть, но выбор преемника на посту редактора, которым были озабочены высшие государственные сановники, сводился к тому, чтобы не допустить появления в этой должности лица, способного представлять им угрозу7 — «нового Каткова» нужно было не допустить именно следуя логике нормального, бюрократического устройства управления, ведь «случайный орган государственной деятельности» своей «случайностью», персональным характером противоречил тому, что утверждал8. Как писал ци230

«Закономерна была <...> сделанная редактором "Московских ведомостей" ставка на государство как на главный субъект русской общественной жизни. Однако славянофильский принцип "люди, а не учреждения" по мере его практической реализации Катковым и Победоносцевым неизбежно трансформировался в

и » г~

наши люди в учреждениях . С уходом же из жизни того, кто этих людей вдохновлял, "птенцы гнезда Каткова" превращались в обычных чиновников, ничем не отличавшихся от тех, кого в 1860-е годы обличал их вождь и учитель. Усилению бюроста, образует род «двора», открыто толкующего «о необходимости заменить такого-то министра таким-то лицом, в том или другом вопросе следовать такой или иной политике, словом, нахально издает свои веления, печатает осуждение и похвалу и, в конце концов, достигает своих целей». В лице Каткова, по словам Половцова, «правительство рядом со своей властью или даже над своей властью создает власть бесконтрольного, безответственного журналиста» (Половцов А.А. Дневник Государственного секретаря: в 2 т. Т. I / Под ред. П.А. Зайончковского. М.: Центрполиграф, 2005. С. 499). Любая государственная должность «обезвреживала» бы Каткова — поскольку вводила его в определенные рамки, существующие, общепризнанные границы — тогда как для его текущей деятельности не существовало правил, а ограничена она была лишь логикой отмеченной выше двойной спирали влияния.

кратического начала способствовал и избранный Катковым подход к решению национального вопроса. "Политическая нация", лишь внешне декорированная "православием" и русской этничностью, делала единственной основой национальной солидарности выдаваемый чиновником документ о подданстве» (с. 476-477).

Как и всякая добротная, вдумчивая историческая работа, исследование Котова содержит помимо главного сюжета множество драгоценных деталей и наблюдений. Так, в очерке, посвященном истории «Киевлянина» под редакцией В.Я. Шульгина и, в меньшей степени, Д.И. Пихно, содержатся любопытные подробности взаимодействия с цензурой в 1880-1890-х гг. — о реальных сложившихся практиках, существенно отличающихся от тех, которые были прописаны законодательно. В реальности столь влиятельный редактор, как Д.И. Пихно, имеющий существенную поддержку в Петербурге, мог позволить себе нарушать самые основополагающие цензурные нормы — а цензору оставалось лишь жаловаться на это в Петербург, причем бесплодно. Так, в 1889 г. цензор П. Ромер писал начальнику Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистову:

«Сколько я ни требовал на основании п. 49-го устава цензуры и печати, чтобы на присылаемых корректурах отмечалось, какие статьи назначены в запас, и какие для имеющегося появиться на следующий день номера газеты, требование это никогда редакциями не исполнялось <...>» (с. 399), перед этим сетуя, что напротив вычеркнутых им красными чернилами в корректурном листе слов Пихно при отправке в типографию написал: «Оставить без исправления» (с. 398).

Впрочем, и попытка вести дела с редакцией неформальным образом, в отличие от Ромера предпринятая Б.М. Юзефовичем, сыном известного историка и публициста 1850-1880-х гг. М.В. Юзефовича, также в дальнейшем,

уже в начале XX века, ставшего заметным консервативным публицистом, не привела к успеху — на сей раз Феоктистов советовал Юзефовичу-младшему придерживаться формальных, законом установленных правил, отводя упреки своего подчиненного ссылкой на то обстоятельство, что Пихно «в 60-х годах во время польского восстания оказал несомненные услуги своей газетой» (с. 405) — любопытная аберрация памяти, поскольку в год последнего польского восстания Д.И. Пихно исполнилось 10 лет.

Не менее интересны, например, наблюдения автора за отличиями отношения к украинофильству со стороны «Киевлянина» В.Я. Шульгина от кат-ковских «Московских ведомостей». Если Катков отрицал всякие основания украинофильства, видя в нем «польскую интригу», в которую попали, возможно, исключительно добросовестные люди, изобретение, не имеющее оснований в местных условиях — и потому осужденное историей, то позиция Шульгина, в силу того, что он как раз непосредственно наблюдал местные условия, была гораздо более сложной, в частности — осуждающей те эксцессы, к которым подталкивала катковская риторика радикального противостояния. В 1864 г., дифференцируя тех, кто в московской оптике оказывались неким единством «хлопо-манов», «украинофилов» и [потенциальных] «сепаратистов», Шульгин писал («Киевлянин», 1864, №6, 13 июля): «<...> есть еще разряд людей, которых украинофилами может назвать только невежественный и, в свою очередь, областной патриотизм узких великороссов. Эти люди, признавая кровное этнографическое и политическое единство юго-западного края с одним общим русским отчеством, полагают однако же, что у этого края есть свои бытовые особенности, имеющие право на признание со стороны законодательства» (с. 381), а спустя восемь дней, 21 июля 1864 г. (№9), добав- 23 1 лял об этом «разряде людей»: «Цель _

наша — снять с южно-русского народа клеймо позора, которое многие господа кладут на него, называя этих деятелей хохломанами, малороссофилами, украи-нофилами» (с. 381).

В 1872 г. Шульгин будет признавать и заслуги тех, кто относился собственно к «украинофилам», полагая, впрочем, движение исчерпанным — непосредственно перед его новым подъемом:

«Нужно отдать справедливость укра-инофильству: имело оно много недостатков, но в нем, т.е. в лучшей сознательной его части, была и положительная сторона: представители его, ближе и непосредственно знакомые с ролью и характером полонизма в западной России, никогда не переставали указывать остальному русскому обществу на этот характер и на эту роль» (с. 386; «Киевлянин», 1872, №7, 15 января).

Если для Каткова логика «поиска врага» оставалась подчиненной большим задачам, «изменником» оказывался тот, кто сознательно или нет, честно или бесчестно противостоит представляющемуся трибуну со Страстного бульвара общим благом — иными словами, это был способ ослабить оппонента, поставить его перед радикальным выбором и вынудить к действию администрацию, местную или центральную, которой в противном случае грозило быть заподозренной перед еще более высоким начальством, то, двигаясь по нисходящей, логика подозрения оказывалась тем, что легче всего заимствовать — в силу ее универсальной применимости. Так, отдельный небольшой сюжет в книге относится к упреку «Киевлянину» в «отсутствии патриотизма» со стороны Б.М. Юзефовича в 1894 г. — так что Е.М. Феоктистову пришлось указывать на «"полное непонимание" первым "обязанностей цензора" и [на] отсутствие в цензурном уставе статьи "непатриотично"» (с. 404) — история тем более примечательная, что восемью годами ранее именно Феоктистов вынес «Руси» Ивана Аксакова предостережение с формулировкой, содержащей упрек в недостатке «истинного патриотизма»9. Ю.Н. Говоруха-Отрок, уже отрекшийся от прежних радикальных убеждений и воспринявший консервативные взгляды, но еще не перебравшийся в Москву и писавший в газете «Южный край», в январе 1889 г. саркастично замечал:

«Теперь довольно трудно следить за "общественным течением": напишешь что-нибудь в шутку, смотришь, князь Мещерский или г. Ланин то самое уже серьезно проповедуют. Просто никакой фантазии не хватит, чтобы изобразить в карикатурном виде наши "направления". Как-то я [в] насмешку написал, что наши "консерваторы" хотят "идеи упразднить, а розги водворить". Я-то хотел только пошутить, выставить дело в преувеличенном виде, показать, что если последовательно проводить "идеи" наших "консерваторов", то можно договориться до невероятных нелепостей. Каково же было мое удивление, когда недели через две я прочел в "Гражданине" длинную статью, развивавшую подробно эту тему. Тут я уверился, что самая необузданная фантазия не в состоянии предвосхитить того, что может прийти в голову князю Мещерскому. Как-то я написал, что г. Ланин отождествляет патриотизм с "русским шампанским". Опять-таки написал в насмешку. И что же? Через некоторое время читаю в "Русском курьере" "письмо" г. Ланина, в котором он протестует против распорядителей какого-то празднества за то, что они на обеде подавали заграничное шампанское, а не его, "ланин-ское", "русское". Г. Ланин горько упрекал распорядителей за отсутствие патриотизма...» (с. 468).

Остается только посетовать, что многие оценки и характеристики персонажей даны слишком суммарно и кратко и вместе с тем — без систематического анализа их воззрений и, в особенности, без погружения в собствен9 См.: Тесля А.А. «Последний из "отцов"»: Биография Ивана Аксакова. СПб.: Владимир Даль, 2015. С. 608-614.

но историческую ситуацию, когда они действуют — высказывания, как правило, приводятся изолированно, без аналитики, в какой момент они сделаны, нередко разнесенные на несколько десятилетий суждения по различным вопросам, принадлежащие одному и тому же лицу, приводятся «встык», для характеристики его взглядов, тем самым оказывающихся «вневременными» или, по меньшей мере, по презумпции не претерпевшими изменений за означенный период.

Наиболее существенным недостатком замечательной и во многом новаторской работы А.Э. Котова выступает слабая экспликация идейной эволюции рассматриваемых авторов — нельзя сказать, чтобы данная сторона дела вовсе выпадала из поля зрения, но суждения, к ней относящиеся, носят эпизодический характер, биография и интеллектуальная эволюция героев разведены по примеру старомодного оборота «жизнь и творчество», где жизнь персонажа протекает отдельно от творчества и оказывается связана с последним лишь при помощи соединительного союза. Впрочем, многие оценки исследователя даются не столько прямым высказыванием, в котором он вполне академичен, сколько ироническими сопоставлениями и язвительными замечаниями — как, например, в пассаже о результатах эволюции «Варшавского дневника»:

«В целом "Варшавский дневник" после ухода Голицына отличала более реалистичная программа. <...> В конце 80-х газета печатает множество заметок, посвященных медицине и гигиене, активно обсуждает болезненную проблему варшавской канализации. В результате к началу XX в. "Варшавский дневник" "прочно занимает подобающее место среди русской прессы, и издание это вполне обеспечено в материальном отношении, давая весьма солидный доход"» (с. 439).

Получившаяся книга консервативна не только по своему объекту, но и стилистически — рассчитанная на медленное, вдумчивое чтение, написанная с редко встречающейся любовью к детали, которую не выводят на передний план, а преднамеренно оставляют в полумраке, ведь она не должна заслонять главный предмет разговора — рассчитанная на благодарность знатока, способного оценить тонкость и точность рисунка, выводящего портретную галерею полузабытых публицистов 2-й половины XIX века.

Андрей Тесля